Вулканы, любовь и прочие бедствия - Бьёрнсдоттир Сигридур Хагалин

Я перестаю видеть целостную картину.

Фокальный механизм землетрясения

Фокальный механизм землетрясения на срединно-океаническом хребте — в основном так называемый нормальный сброс, указывающий на растяжение земной коры на вершинах хребтов.

Паутль Эйнарссон. Сейсмическая активность на восточной оконечности Северо-Американской литосферной плиты // Геология Северной Америки. 1986

Город дрожит, словно зверь в предсмертных судорогах; я вскакиваю от неприятного мрачного сна, потому что двуспальная кровать ходит ходуном, как почва на болоте.

— Такой мощный толчок! — бормочу я; но ведь начиная с весны таких толчков было много, и я снова кладу голову на подушку и жду, пока сердцебиение уляжется. Землетрясение разбудило и мужа рядом со мной; не успев открыть глаза, он уже начинает говорить:

— Ты понимаешь, что нарушила закон. Уже во второй статье закона о браке от тысяча девятьсот девяносто третьего года сказано, что супруги обязаны проявлять друг к другу верность, поддерживать друг друга и блюсти совместные интересы семьи. А ты это положение нарушила.

Неподвижно лежу рядом с ним, закрыв глаза, и пытаюсь дышать спокойно: вдруг он подумает, что я снова заснула, и прекратит разговор.

— Я мог бы потребовать у тебя развода по причине нарушения брачного договора, — продолжает он. — А в восемнадцатом веке тебя бы, вероятно, утопили.

С меня довольно! Я вскакиваю с постели, становлюсь посреди комнаты и стою там в одной ночной рубашке, дрожа от ярости:

— Давай, обвиняй меня, разводись со мной! Я на тебя не претендую! Если хочешь, можешь меня выставить! Мы же решили справиться с проблемой, прийти к разумному выводу. И это не дает тебе права так меня мучить. Это подразумевает, что ты должен сдержать свое слово и попытаться найти решение.

— Но ведь решения нет? Это же безнадежно! — отвечает он. — Я никогда в жизни не был таким совершенно брошенным, одиноким.

Он лежит неподвижно, и сейчас я замечаю, что он плачет. Слезы текут по переносице и мочат подушку, тело под одеялом содрогается от всхлипываний. У меня опускаются руки, я сажусь на пол рядом с ним, беру его за руку, целую ее, прикладываю к своей щеке:

— Душа моя, ты не один, я с тобой! Мы попытаемся найти выход.

Да, какой-нибудь выход.

Нам просто надо быть благоразумными.

Нам просто надо чаще говорить друг с другом.

Стук в дверь:

— Мама, ты свой телефон в кухне оставила, а там кто-то позвонил из Метеоцентра, спрашивает насчет извержения.

— Мы сейчас идем! — кричим оба и поспешно утираем лица, смотрим друг другу в глаза. Нам нужно привести себя в порядок, перестать быть испуганными грустными детьми, выпрямить спину и принять спокойное, строгое выражение, напустить на себя вид всевластных родителей.

— Я люблю тебя, — произносит он.

Я опускаю глаза:

— Знаю.

Телефон показывает пять неотвеченных вызовов; о чем я вообще думала, оставив его на целую ночь, да еще зарядка вот-вот закончится, в то время как из трещины возле Сельтуна струится лава, а на датчиках газа показания повышаются.

— В Крисувикской системе началась необычная сейсмоактивность, — говорит Юлиус из Метеоцентра, — приезжай, как сможешь!

Салка сидит на унитазе, болтает ногами и смотрит на меня огромными глазами:

— Мама, а мы можем сегодня поехать смотреть извержение?

Я вздыхаю: вот о чем ребенок думает! Она часто ездила со мной, стояла как зачарованная на краю лавового потока, впившись взглядом в черную скорлупу и алую магму внизу; в экспедициях она ходит за моими коллегами — маленькая тень-почемучка в каске, которая ей велика.

— Знаешь, карапузик, посмотрим. Сейчас у нас в месте извержения много дел, там землетрясения; наверное, надо выбрать другой день, когда у меня хлопот будет поменьше.

— Но, мама, ты же обещала!

— Знаю; но сначала надо убедиться, что там не опасно. Лучше в следующий раз.

— Тогда и тебе туда нельзя, раз там опасно.

Я глажу ее по голове:

— Карапузик, это моя работа. И не переживай за меня, я буду осторожна. Но нехорошо, если ты поедешь, а из-за дел никто не позаботится о тебе.

— Но когда же мне можно?

— Посмотрим. Получится — я тебя позже с собой возьму. Но сначала мне надо заглянуть на собрание в службе гражданской обороны и поговорить с остальными. Узнаем, можно ли тебе туда, а потом я заберу тебя из школы; или найдем какой-нибудь другой день.

Время 7:02, вторник 4 сентября; я настроилась ехать к извержению, надела дорожные брюки, флисовую кофту, осталось только выпить кофе перед выходом. Я ставлю в кофеварку капсулу «Fortissio Lungo» и, пока черная жидкость стекает в чашку, осознаю, что всегда терпеть не могла этот аппарат, эту отвратительную пластмассовую капсулу: ненастоящий эрзац-кофе в дорогой упаковке. Меня охватывает нерациональное отчаяние: мне хочется нормального кофе, обжаренного, молотого, сваренного на примусе во время непогоды в горах, сочащегося ароматными маслами!

Делаю глубокий вдох и беру себя в руки, отпиваю глоток, а затем завариваю другую чашку для мужа.

Он встал с постели и теперь сидит за кухонным столом в полосатой пижаме и халате и смотрит на столешницу. Он изменился, похудел и поседел, его контуры потемнели и заострились, словно лезвие старого ножа. Когда я ставлю перед ним чашку с кофе, он поднимает глаза:

— Я понял одно. Мне никто не принадлежит. Ни супруга, ни дети. Только я сам.

— Кристинн, дорогой. Мне на работу съездить нужно.

Он не отрывает взгляд от чашки:

— Пожалуйста, езжай, если хочешь. Ты же мне никогда не принадлежала, хотя мне этого и хотелось. Хотя я себя в этом убеждал. Но думаю, всегда знал, что в тебе есть что-то такое — этот эгоизм. Что ты можешь вдруг в одночасье передумать, все бросить. В глубине души был к этому готов. Поэтому так и спокоен.

— Да не спокоен ты, — говорю я.

— Чего ты ждешь? — спрашивает он. — Я двадцать лет прожил в счастливом браке; верный любящий муж, считал, что из числа тех счастливчиков, которым повезло найти родственную душу, лучшую подругу, спутницу жизни и прожить до самой смерти долго и счастливо, и в один прекрасный день меня ставят перед фактом: моя жена любит другого! И нашему будущему придется уступить дорогу этой гигантской любви. Она втопчет в грязь все, что свято для меня: брак, детей, работу.

— Не надо так громко. Салка услышит.

— Да какая разница! Я в последнее время что-то не замечал, чтобы дети были для тебя важны. Ты только о себе думала. А нас за дурачков держала.

Я закрываю лицо руками, он понижает голос:

— Прости; я не нарочно, просто сорвался.

— Мне пора ехать. В Крисувике что-то происходит. Ты ведь отвезешь Салку в школу?

Но просто взять и уехать, когда он такой подавленный, уничтоженный, так съежился над своей чашкой, я не могу. Сажусь на корточки рядом с ним и обнимаю его ноги, кладу голову ему на колени. Он гладит меня по волосам:

— Я люблю тебя. Что бы ты мне ни сделала. Не смогу перестать любить. Но не уверен, что могу простить.

— Я этого и не заслуживаю. — Мои слезы льются на его пижамные штаны. — Не прощу себе, как обошлась с тобой.

— Тебе не нужно себя прощать, — отвечает он. — Ты не такая. Ты можешь двигаться дальше, вообще не думая о прошлом.

— Ты думаешь, я аморальная?

— Нет, ты не аморальная. Ты отлично знаешь, что такое хорошо и что такое плохо, и других всегда осуждала очень сурово. А саму себя — суровее всего. Но потом выясняется, что, оказывается, способна все это попросту обойти, оставить за спиной и продолжать жить как ни в чем не бывало. Через столько лет выясняется, что ты похожа на свою маму.

— Не говори так. Кристинн, родной, не сравнивай меня с ней, — хнычу я, закрывая лицо руками.

— Но у нее хотя бы имелось оправдание: она была душевнобольная. Она не морочила людей двадцать лет, играя роль идеальной жены и матери.