Свет мой светлый - Владимир Детков

Перекинув через плечо причальную цепь, под бурлацкое: «Эй-да-да, эй-да!» — Серега выволок на сушу довольно тяжелую для одного шлюпку и, переводя дух, почувствовал себя небывало легко и освобождение, будто ступил на землю, где нет сомнений и условностей, где словом и действием выражают лишь то, что думают и чувствуют, где тебе радуются так же открыто, как радуешься и ты…

Остров откровения — извечная мечта душ чувствительных и влюбленных. Утопия для будничного людского общежития. Праздник любящих, умеющих пребывать на своих иллюзорных островах и среди неспокойного, нервного моря житейского…

Им повезло обрести этот остров в пространстве и времени.

А все было очень просто…

Перво-наперво они осмотрели свои владения и, к великой радости, обнаружили, что остров воистину необитаем. Будничный день уберег его от людского нашествия, зато следы прошлых выходных в виде консервных банок, бутылок, обрывков газет и пробок то и дело попадались им на глаза, и они терпеливо хоронили мусор в землю, помня, что «свою планету» нужно приводить в порядок.

Следующим ритуальным явлением был костер. Хотя солнце пригревало, обещая знойный день, отказать себе в созерцании живого огня, в запахе дыма и печеной картошке было просто невозможно. И потом, костер на двоих всегда что-либо значит. Пожалуй, у каждого таежного костра Серега вспоминал именно этот островной. В Олиной жизни оказалось до обидного мало костров. Дворовые ребячьи, пионерские в лагере, дачные — когда мусор жгли… И ни разу самой ей не довелось дать жизнь большому огню. С каким почтительным вниманием слушала она нехитрые наставления Сереги о кострах, как торжественно, затаив дыхание, подносила горящую спичку к маленькому шалашику-запалу, и какая детская радость озарила ее лицо, когда он дымнул, потрескивая, и вошел в первый рост огневой.

Эта чистая радость-удивление, радость-открытие, восхищение, еще много раз будет озарять ее лицо в этот день. И когда они в туземном одеянии за какой-то десяток минут обходили «свою планету» или совершали вокруг нее «мореплаванье» и Оля впервые самостоятельно управляла лодкой, и когда налаживали солнечные часы, будто собирались пробыть здесь вечность, или пытали счастья в рыбном промысле…

Правда, рыболовное счастье им как раз и не улыбалось. Зато сами они только этим и занимались: встретятся взглядами — и улыбка во все лицо. Беспричинная, говорят, улыбка. Какая ж беспричинная, если он — милый сердцу человек — во веки веков был главной причиной всех радостей. Глазам, конечно, не до поплавков в такую минуту. Сладкая неодолимая сила влечет друг к другу. Не заметишь, как захлопнется желанный капкан объятий, и только розовый-розовый свет в зажмуренных глазах… Очнутся, лески распутают — и до следующей улыбки беспричинной… Верхняя Олина губа еще больше припухла, петушком смотрит. После каждого поцелуя Оля трогает ее пальцами и делает смешливо-испуганные глаза. И такая она при этом вся на себя вчерашнюю непохожая, что Сереге кажется — и не она вовсе была. И что именно эту Олю — улыбчивую, доверчивую, с нескрываемым восхищением взирающую на все вокруг и на него, Серегу, словно он заново преподносит ей весь этот вольный мир, — именно такую Олю он знал всю свою жизнь. И ни разу за весь день не моргнула душа тенью сомнения: какой-то будет она завтра?.. У влюбленности счастливейшее свойство — безоглядность. В том и сладость ее, сила могучая.

В последний раз, когда зычный голос сирены проходящей мимо «Ракеты» застиг их в объятиях друг друга, они уже не стали распутывать лески. Упали на песок, хохоча от смущения, и в синеве небесной спрятали взгляды свои от десятков любопытствующих глаз. Небо было знойно-пустынным, и, глядя на него, снова легко представить себя уединенными.

Оказывается, какое это увлекательное занятие — лежать на песке, распахнув руки, словно открыв объятие миру всему. И душа, расширяясь, принимает в себя его весь, без остатка. И только сам он не в силах вместить беспредельную радость твою…

Радоваться миру и себе в нем — какая это окрыляющая и обессиливающая работа сердца.

Так и не распутав, он снял тогда лески с временных удилищ, и лежат они теперь где-то в его школьном письменном столе. В то время не задумывался о них, а вот сейчас, через год, вспомнились, и даже с каким-то подтекстом.

И «кругосветка» их не обошлась без приключений. Туча средь ясного дня подкралась незаметно. Шла она с низовьев Дона по-над руслом и была не обычной дождевой развалюхой, а громоздилась многоэтажно. Краевая синь ее сгущалась к центру до черни, и под самым брюхом, как белая папаха на темной бурке, контрастно седел нутряной лоскут.

Пока Серега с Олей завороженно любовались невиданным зрелищем, лодку снесло. А когда опомнились — туча тут как тут. Налегли на весла, да небесная гора проворнее оказалась: накрыла зловещей тенью и осыпала желудевым градом в самый момент, когда они уже пристали к острову и выволакивали лодку на сушу. В считанные минуты ясный день взялся сумраком, овечерел. Шумливо вскипела вода на отмели. Зарябил, заколебался, словно ожил, песок. Холодом обожгло незащищенные тела.

Упрятав Олю под опрокинутую лодку, Серега еще несколько мгновений с каким-то неистовым восторгом принимал на себя леденящие ухлесты града, по обычаю считая до тринадцати, при этом громко выкрикивал числа и почти не слышал своего голоса. Была у старшины такая приговорка: «Хочешь черта в себе испугать, посчитай, не спеша до его дюжины и дерни кольцо…» И, досчитав, оглушенный и продрогший, Серега нырнул в укрытие и сразу одним взглядом увидел всю Олю.

Она лежала на боку, зябко прижав руки и ноги к груди, и казалась совсем маленькой и беззащитной. В волосах Оли светлела запутавшаяся нерастаявшая градина, и вид ее нежной жалостью отозвался в Сереге… Вот и Олю хлестал, студил град, а он не сумел вовремя защитить… Серега прилег рядом. И она доверчиво распрямилась вдоль его тела, оделяя грудь, живот, бедра знобкой дрожью. Лишь дыхание ее теплом прикоснулось к шее, невольно вызывая озноб. Градина была теперь у самых глаз, и Серега снял ее губами и, ощутив ее холод и пресный вкус, перенес ее к Олиным губам. В смешанном дыхании она быстро растаяла, и Серега почувствовал, как все тело постепенно полнится текучим теплом, словно в растопленной ими градине заключалась великая тайна холода и они разгадали ее…

Барабанная дробь града по днищу лодки сменялась мягким, убаюкивающим шумом ливня. Стало совсем тепло и уютно. А приливы волнующего тепла и нежности все следовали один за другим, раскаляя тело до жара, до пронизывающей остроты зыбучим томлением. И вдруг — как ослепляющая ясность — прозрение: не было и не может быть в жизни его человека ближе, роднее, желаннее Оли… И все-все самое бесценное, самое сущее — в ней, только для нее, только с ней. И он уже не думает об том, а громко шепчет… И слышит ответное. Отрывистое. Кричащее.

А потом тихо-тихо. Ни дождя. Ни шепота. Видения какие-то странные: многоцветные, расплывчатые, знакомые и невероятные… И легкость летучая по всем теле. Сон наяву или явь во сне…

Очнулся от шороха. Открыл глаза. Оля в неудобной позе пытается надеть купальник. Взгляды встретились. Оля переполошно скрестила руки на груди: «Отвернись». Но он, пребывая во власти видений и прозрения своего, потянулся к ней, и она подалась навстречу…

Когда они все же выбрались из своего убежища, мир предстал таким же распахнутым и ясным, словно и не было никаких градобойных туч и ливней. Разве что дышалось вольней от свежести, смирившей зной, и солнце прошло свои дневные высоты. Да и они сами были в этом мире уже немножко не те…

Возвратили к жизни расстрелянный градом и размытый ливнем костер, просушили одежды, набросились на еду, и говорили, говорили и не могли наговориться… Их словно прорвало. Оказалось — так много не сказано о себе, не оговорено, не спрошено, что, случалось, говорили одновременно или перебивали друг друга встречными вопросами, а потом хохотали сами над собой…

Но вот солнце скатилось до горизонта, и они, притихшие, стоя провожали его. Здесь-то и назвала Оля его богом своим. А он вдруг впервые за этот огромный-огромный день почувствовал, как уходит его всемогущество, и, словно пытаясь удержать его, так крепко обнял Олю, прижимаясь грудью к ее спине, что она неожиданно воскликнула: «Ой, Сережа, я сердцем слышу твое…» И тогда он и сам ощутил кожей груди тихое биение… То ли свое, то ли ее…

Потом они долго сидели у костра, незаметно утопая в сумерках, И чем круче замешивались сумерки, тем теснее прижимались они друг к другу и ярче разводили огонь. Но костер был бессилен вернуть день. И все же они не стали его гасить. И, отплывая, все оглядывались. И когда свет костра, приглушенный темнотой и расстоянием до огонька свечи, вдруг совсем пропал, они знали, что он еще горит. Но этого сознания для Сереги оказалось мало, и он, ни слова не говоря, развернул лодку в крутом вираже и вновь повел ее к острову. И лишь услышав Олино «горит», и увидев зыбкое свечение островной тьмы, Серега так же молча, но уже по размашистой дуге, вернулся на прежний курс и больше не оглядывался и не сбавлял скорости, с холодком в душе отмечая, как приближается, разгораясь, огромное кострище полуночной станицы.