Детство Ромашки - Виктор Афанасьевич Петров

Никак, это ты, Максим?

Я.— отвечаю, а сам туда-сюда — никого. Испугался...

—Отслужил, стало быть? Как она, служба-то на морях матросская?

Голос слышу, а кто говорит, не вижу. Голос-то ровно знакомый, однако нет никого.

—Рановато, рановато ты к нам припожаловал! Мать-то, гляди, вся исплачется и избранится.

И тут-то я расчухал: это батя покойный со мной беседу ведет, и я, стало быть, не на этом, а на том свете. Ладно, думаю себе, матросу не то виделось, не то им испытано на морской службе. Приободрился и спрашиваю:

—Как же вы, батяня, тут живете-можете?

Пойдем,— говорит,— в избу — увидишь. Только уж ты... того... не признавайся, что умер-то, а то крик на весь рай поднимется.

Да какой же это рай? — спрашиваю.— Дворики и Дворики... Вон степь, вон Россошанка, избы-завалюхи. В раю-то, чай, музыка да сады, всякие фрукты с овощами, медовые реки, кисельные берега...

Батяня только засмеялся и, как при жизни, так крепко выругался, что у меня аж в ушах зазвенело.

—Пустую башку,— говорит,— чем хочешь набить можно. С этими словами потянул он меня за рукав в избу.

Что тут сотворилось — ни в сказке сказать, ни пером описать! Со всех сторон закричали на разные голоса:

Брательничек пришел!

Племянничек!

Внучек припожаловал!

Моряк с «Варяга»!

И тянут меня то туда, то сюда. Чую, народу в избе тьма-тьмущая.

А тут, слышу, голос раздался. Суровый такой, с трубным отзвуком:

—Тише, чтобы вас разорвало! Затерзали моряка! Чего без толку разорались! Дайте путем поздороваться!

И слышу, за руку меня кто-то берет.

—Здравствуй, правнучек!

И пошли тогда меня невидимые деды да бабки в щеки чмокать:

—Здравствуй, Максимушка!.. Здравствуй, родимый!

А один из прапрадедов — видимо, солдат бывалый — как гаркнет:

—Здравия желаю!

Прадеды с прабабками да деды с бабками кончились, пошли братья и сестры. Уж здоровались, здоровались — щеки от поцелуев зачесались! И вот слышу материнский голос.

Сколько помню, все она, бывало, шумит да бранится. И тут с брани начала:

—Вас, что же, из Двориков-то, ай помелом выметают? Недели не прошло, а ты уже пятнадцатая душа на этот свет оттуда заявился! Иль вы совсем Дворики обезлюдить собрались? — И хлоп меня по лбу рукой.— Чего молчишь, чисто столб? Холила тебя, нежила, а ты в тридцать лет лытки загнул! Позавчера старик Курденков заявился, порадовал, что со службы ты пришел вон с эдаким чубом. Сын, сказывал, у тебя скоро народится. Кто же его на ноги-то ставить будет? — Да как заплачет.— Дурак ты, дурак... Мало я тебя, обормота, порола! Ну куда ты явился? Тут в избе-то не повернуться, в четыре слоя друг на дружке спим. И кому ты тут нужен?

Я ее успокаивать, уговаривать, а она свое:

—От маеты маету ищешь? Я же тебе все из последнего... Недоедала, недопивала, билась, грамоте выучила, раньше срока умерла. К чему ты припожаловал? Был бы старик аль дитя малое, а то, глянь, лбина какой на этот свет заявился!»

Акимка положил руку на страницу тетради и спросил:

—Это правда?

Я пожал плечами. Прочитанное казалось мне каким-то мудрым сплетением слов. Где тут правда, где выдумка — отличить было трудно.

Читай,— сказал Акимка и пересел ко мне поближе.

«На земле-то, в Двориках, ты на царя с попом да на Свислова хребет ломал, а тут и боги, и святители, и все покойные цари с царенятами из твоей душеньки жилочки тянуть будут. Тут ведь все собрались. А там, гляди-ка, вот-вот и Ферапонт Свислов явится. Намедни полетела сваху проведать — гляжу, а Свислову демоны участок под подворье столбят. Появится он сюда — чего только лиходей не наработает...

И с этими словами как заголосит, а за ней как заплачут все, да на разные голоса,— у меня волосы дыбом встали. Выскочил я из избы, да в сенях-то не рассчитал, не пригнулся и треснулся лбом о дверную притолоку.

Проснулся, гляжу — изба, а я на кровати лежу, лбом в стенку уперся. Тут и сказке конец. Кто слушал да понял — молодец, а кто сказывал, тому меду корец».

—Ну, а вы-то поняли? — раздался позади нас тихий, спокойный голос.

Мы с Акимкой вскочили.

Слегка опираясь рукою о стол, перед нами стоял Павел Макарыч и сурово, пристально всматривался то в меня, то в Акимку. Чувство неясной, но большой вины охватило меня.

Я не знал, что ответить, и старался избежать взгляда Павла Макарыча. Но этот взгляд будто преследовал меня.

—Читаешь ты хорошо, Роман,— мягко произнес Макарыч и потянулся к тетрадям.

Акимка накрыл их руками и выкрикнул:

—Не трожь! Тятькины это!..

Знаю.— Павел Макарыч подсел к Акимке.— Знаю я, Аким, чьи это тетрадки.

Тятькины...— растерянно и тоскливо протянул Акимка.— Под боровом разыскались. А тут вон что.— Он открыл коробку и достал карточку матроса.

Макарыч взял фотографию, долго всматривался в нее, чуть приметно улыбаясь, по~ом заговорил тихо и мягко:

—Да, Акимка, это батько твой, а мой дружок и хороший человек. Только вот что я скажу. Тетрадки эти я у тебя заберу, а ты и ты, Роман,— голос Макарыча стал жестким и глухим,— забудьте, что видели их. За сказки, что в этих тетрадях, и, может, за ту именно, что вы прочитали, отец твой, Аким, в тюрьме страдает. Запомните крепко! — Он положил руки на тетради.— Вы о тетрадках никому ни слова, я их беречь буду, а выручится отец из тюрьмы, ему верну. Идет?

А не обманешь? — с подозрением спросил Акимка. Павел Макарыч усмехнулся:

Постараюсь не обмануть.

Куда бы как хорошо-то...

Я увидел, как у Акимки задергались губы...

Через минуту мы уже шли Двориками. Избы, облитые солнцем, перемигивались друг с другом радужными оконцами. На улице, как всегда, было пустынно и тихо. На свисловском подворье среди пожарища на бревнах сидело несколько плотников. Перед ними, опираясь на палку, стоял Ферапонт. Ветер относил в сторону подол его синей распоясанной рубахи, переваливая на голове волосы.

Проходя мимо, Павел Макарыч приподнял фуражку:

—Доброго здоровья!

Плотники поснимали шапки и разноголосо ответили:

—Слава богу, здравы...

А Свислов повернул тяжелую голову, взмахнул палкой и крикнул:

—Обожди-ка, Макарыч! — Торопливо, какой-то нескладной, ныряющей походкой он приблизился к нам и остановился перед Акимкой. Зыркнув на него злыми раскосившимися глазами, просипел: — Чего это бабы на селе говорят про тебя, голопузого? — Он пристукнул палкой и затоптался на месте.— Ты