Два миллиона (сборник) - Сергей Шапурко

– Вы, господин Гайкин, умнеете прямо на глазах! Хорошо. Вот вам десять тысяч и забудем об этом маленьком инциденте.

После Черкизовского рынка была парикмахерская, где Гайкина коротко постригли и, несмотря на серьезное сопротивление, сделали ему маникюр.

– Я что вам, ростепель меня в ухо, баба какая-то?! – ревел слесарь, когда его вели к столику. – Вы мне еще губы помадой намажьте!

– Если будет надо, сделаем и это, – спокойно ответил Мускатов.

Затем была экскурсия по центру Москвы и краткая лекция по истории города. Плавно переведя подшефного в Третьяковскую галерею, имиджмейкер погрузил Ивана так глубоко в живопись, что тот начал захлебываться.

– Может, хватит на сегодня, Трофимыч? Умаялся я. На заводе проще две смены отпахать, чем по этим залам ходить, – ныл обновленный Иван.

– Нет, господин Гайкин! Перед нами поставлена задача, и мы будем ее выполнять. После Третьяковки идем на лекцию по литературе, а вечером – в театр на Таганке.

– Ну, и зачем мне все это надо, рефракция ее забери! Я же как рабочий избираться буду, ведь так? Пусть за меня, за такого и голосуют! Зачем живого человека мучить?!

– Это у вас в провинции такие вот рабочие, как вы. В Москве рабочих со славянской внешностью давно уже нет. Поэтому, вы хоть и будете зарегистрированы как рабочий, но имидж должны иметь как вполне культурный человек, – уверенным тоном проговорил Мускатов и слегка поправил свой шейный платок.

– Если надо, это, конечно, другое дело, – вяло промолвил Иван, вспоминая уголовные морды братвы.

Жизнь в Москве изменила его не только внешне, благодаря Мускатову и воровским деньгам, но и внутренне. На многие вещи он стал смотреть по-другому. Про тали он теперь старался не распространяться, видя, что история с ними не вызывает ни у кого сочувствия, а скорее даже наоборот – удивление либо смех. Присмотревшись к людям, с которыми он сталкивался на протяжении своей Одиссеи, он понял, что те в корне отличаются от слесарей-судоремонтников, с которыми, по большей части, он и общался на протяжении своей жизни. Каждый из столичных жителей имел свои интересы и очень активно их отстаивал. «Может, и мне так? – подумал Иван и тут же усомнился. – Не-е. Наверное, у меня не получится».

Вечером, как и обещал Мускатов, они пошли в театр.

Громадная страна, в очередной раз переодев кафтан общественного строя, устало взбиралась по лестнице прогресса. Времена были смутные, что не могло не отразиться и на репертуаре театра. Авангардные решения режиссера и нестандартная игра актеров загнали Гайкина, и без того впервые посетившего царство Мельпомены, в тупик. В голове у него тихо зазвенело, и он отпросился у Мускатова в туалет.

В буфете, куда зашел слесарь после посещения клозета, было, на удивление, многолюдно и шумно. Посетителями были только мужчины. Видимо, жены и близкие подруги затащили их на культурное мероприятие, но эта пытка оказалась столь изощренной, что сильный пол постепенно ретировался в место, более близкое ему по духу. Атмосфера была дружеская и душевная, поэтому буфетчице тете Маше приходилось каждые три минуты призывать посетителей к тишине:

– Не в пивной, чай! Тише разговаривайте! – выкрикивала она, но как-то совсем без злобы: звон стаканов, шмелиное гудение общения очень ей нравилось, поскольку вполне совпадало с ее представлением о своей профессии.

Иван с невинной радостью пересек порог буфета и заказал себе пива. Пристрастием к алкоголю он не отличался, но сейчас был особый случай. Его мозг, атакованный непонятным представлением, требовал небольшого расслабления.

– От имиджмейкера сбежал, – сообщил он сидевшему рядом с ним за столиком крупному мужчине с рябым лицом после того, как сделал первый увесистый глоток из кружки.

– А я и от имиджмейкера, и от администратора, и от начальника штаба, и от гендиректора, и от председателя колхоза, и от классного руководителя, и от президента непризнанной республики. От жены, короче.

– И что она у тебя все это…

– Конечно. В зависимости от дня недели и от настроения.

– Да… А я своей только телеграммы шлю. Обижается, наверное.

– А, может быть, это и есть единственно правильный способ общения с женами – по телеграммам? – задумчиво проговорил рябой.

«Женскую» тему собеседники развивали до самого антракта, незаметно поглотив шесть кружек пива и бутылку водки. Иван, давно не употреблявший алкоголь, еле стоял на ногах.

Когда Мускатов его нашел, Иван в обнимку с рябым пробирался в зал.

– Господин Гайкин! – удивленно проговорил Петр Трофимович, – Что с вами?

– Мы тут с другом… Это – Коля. Он из Перми…

– Да вы пьяны! Немедленно пойдемте на наши места. Немедленно! О, если избиратели вас увидят в таком виде! О, Боже!

– Колян, держись! Не давай бабам спуску!

Рябой наклонился к Гайкину и сказал на ухо:

– А этот твой им-м-м-мидж-ж-ж-мейкер еще хуже жены.

– Это точно. Строгий, гад.

Мускатов крепко ухватил Ивана и поволок в свой ряд. Колян грустно побрел к жене.

Глава 12

Занавес разъехался, и на сцене продолжились режиссерские изыски. К несчастью, по плану спектакля, актеры иногда обращались с риторическими вопросами к залу. Иван, будучи сильно пьян, воспринял все буквально и на вопрошающий глас одного из персонажей: «Кто же за все ответит?!», вскочил и громко крикнул:

– Магарычан и Кувалдин пусть и отвечают!

В зале повисла гробовая тишина. Было даже слышно, как кассир театра пересчитывает в бухгалтерии выручку.

Про спектакль зрители тут же забыли. Все взоры теперь были обращены к Гайкину, который, оправдывая свалившееся на него внимание, продолжил:

– А мне что? Я не брал! И в суде скажу! Смысла мне нет, их воровать – я же ими и работаю. А вот Аванес Аркадьевич пусть ответит и откуда у него «Мерседес», и откуда печатка золотая. А я – не брал.

Ивана усиленно дергал за рукав Мускатов, призывая прекратить спич и занять свое место. Но было поздно – к Гайкину и его речи потянулся зрительный зал.

Действие на сцене, как менее интересное, было забыто и само постепенно затухло.

– А что «не брал»? – крикнули Ивану.

– Тали. Тали не брал. Я валоповоротку отключить пошел. Вернулся, а их нет.

– У меня так с ключом разводным было. Пока в колодце канализационном сидел, кто-то спер, – поддержал Гайкина сантехник из Иваново.

Больше половины зрителей были из провинции, которых на представление затащили их жены, чтобы потом, после возвращения в родные городишки, было, что рассказать соседям и коллегам по работе.

Мускатов уже всем телом налег на слесаря, пытаясь усадить того на место. Но Иван был, как минимум, в два раза сильнее имиджмейкера, и потуги того были для него почти незаметны. Хмель во всю играл у него в голове. Язык болтался во рту, как «язык» – в колоколе.

– А меня за это премии лишили! Не виноват я, братцы! – крикнул Иван. Слова вылетали из него, как ядра из пушки.

В театре постепенно начиналась буря. С мест кричали уже десятки мужчин с плохо выбритыми лицами и сильными руками.

– А мне отпуск на январь перенесли!

– Мастер наш, собака, с нарядами мухлюет!

– Пьют, сволочи, рабочую кровь!

– За что страдаем?!

– Сталина на контру эту недобитую нет! – крикнул старичок вполне интеллигентного вида.

– А на артистов этих – Фурцевой! – поддержала его старушка в выцветшем вечернем платье, сильно пахнущим нафталином.

– За что боролись?! За что кровь проливали?!

Ситуация становилась вполне революционной, что было странно для такого абсолютно культурного учреждения, как театр. Могли начаться погромы.

На сцену выбежал директор.

– Госпо… Граждане! Спектакль закончен! Прошу вас на выход!

– За что деньги платили?! – присоединились к провинциалам москвичи.

– Обман! Второй акт даже не закончился!

– Шарлатаны! Мы будем жаловаться!

Директор метался по сцене, как волейбольный мяч над сеткой.

– Приходите завтра. Ваши билеты действительны на следующий спектакль.

С огромным трудом толпу удалось успокоить. Зрители покинули зал и, рассыпавшись на небольшие кучки, продолжали митинговать уже на улице.

Ослабевшего Ивана Мускатов усадил в такси и отвез к себе домой.

Утро следующего дня было для Гайкина далеко не радужным. Сильно болела голова, во рту был привкус чего-то неприятно-кислого. На душе лежал камень вчерашних событий. К его горю, он помнил все.

Мускатов, проявив изощренную мудрость, о театральных событиях не напоминал. Он работал за деньги, а, следовательно, эмоции, и тем более злость, требовалось спрятать в самый далекий ящик.

Умывшись и выпив горький кофе, Иван приобрел вполне божеский вид.