Тюрки. Двенадцать лекций по истории тюркских народов Средней Азии - Василий Бартольд

Тюркский патриотизм не мешал Улугбеку усвоить еще в большей степени, чем Тимур, иранскую культуру. Улугбек не только беседовал, как Тимур, с учеными, но сам занимался наукой, особенно астрономией, и представлял редкий в истории ислама пример ученого на престоле; современники сравнивают Улугбека в этом отношении только с Александром, учеником Аристотеля, очевидно не находя подходящего примера в мусульманской истории.

Отношение Улугбека к науке наглядно показывает, какой прогресс представлял Самарканд Улугбека по сравнению с Самаркандом Тимура. Среди приближенных Тимура были как ученые, так и представители тюркского военного сословия, но между теми и другими не было ничего общего; не было примера, чтобы тюркский приближенный Тимура сделался ученым. Улугбек не только сам сделался ученым-астрономом, но создал себе ученика и преемника среди своих приближенных тюрок — Аль-Кушчи[234]. Прозвание Кушчи показывает, что он занимал должность, соответствующую сокольничьему русских царей; на этой почве, вероятно, произошло первоначально его сближение с Улугбеком, который был большим любителем охоты, так что Бабур называет его «кушчи падишах». По примеру своего государя Аль-Кушчи увлекся астрономией и принимал участие в трудах по сооружению самаркандской обсерватории Улугбека и составлению астрономических таблиц.

Тимур, несмотря на свою близость к тюркским военным кругам, стоял к своим иранским подданным настолько близко, что даже придумал для своего царствования персидский девиз — расти русти — «в справедливости сила». Улугбек, по-видимому, был еще более тюрком, чем его дед, но, конечно, владел и персидским языком и, вероятно, на этом языке говорил с представителями местной богословской науки, среди которых были и наследственные шейх аль-исламы Самарканда, потомки жившего в XII веке автора «Хи-даи» Бурхан ад-дина Маргинани[235]. Замечательно, что этих шейх аль-исламов, наравне с самим Улугбеком (при жизни Тимура такие обвинения против государя громко не могли высказываться), обвиняли в нарушении предписаний ислама и в увлечении запрещенными религией удовольствиями. Действительно, такой факт, как устройство шейх аль-исламом пира с приглашением певиц, с точки зрения ислама представлялся совершенно необычным и недопустимым; в то же время этот факт наглядно показывает, как мало жизнь Самарканда при Тимуре и Улугбеке стеснялась предписаниями религии.

Разумеется, возможностями, открывавшимися этой свободой и культурным прогрессом, преимущественно пользовались представители правящего богатого класса, но и народные массы не были устранены от участия в этой жизни. Из рассказа Клавихо о пирах Тимура видно, что во время этих пиров заботились также об угощении народа. По свидетельству историка Ибн Арабшаха, дворцы Тимура с их обширными садами в то время, когда сам Тимур там не жил, были доступны всем жителям Самарканда, богатым и бедным. Замечателен также обычай по случаю больших праздников в царской семье объявлять жителей столицы тарханами, то есть освобождать их от податей и повинностей.

Для кочевых завоевателей масса населения была податным сословием, обязанным платить деньги и работать в пользу кочевников, как в мусульманском государстве податным сословием были иноверцы. Эти условия не могли измениться и после принятия кочевниками ислама, несмотря на противоречие с мусульманскими традициями; во время народного движения в Самарканде в 1365 году против тюркских владетелей их обвиняли в том, что они берут подушную подать (джизью) с мусульман. Тем не менее освобождение от этой незаконной с точки зрения ислама подати происходило не на почве подчинения мусульманскому праву, но на почве применения к оседлым жителям нормы кочевого права — тарханства. Пожалование отдельному лицу тарханства было исключением данного лица из податного сословия и возведением его в дворянство; такие тарханные грамоты сохранились в числе документов, издававшихся от имени хана в государствах, на которые распались монгольские государства; в Поволжье возведение в тарханство продолжалось и при русской власти, до времени Александра II. Массовое тарханство жителей целого города, конечно, первоначально не имелось в виду кочевым правом, но тем не менее этот способ освобождения жителей столицы от податей и повинностей применялся и даже впоследствии — при узбеках. В конце XVIII века Шахмурад[236], или эмир Масум, ревностный приверженец шариата, в начале своего царствования объявил тарханами жителей Бухары.

Государству Тимуридов, как и другим государственным образованиям в Средней Азии, не было предоставлено достаточно времени, чтобы на прочных основаниях создать культурную жизнь на национальной почве; смуты переходного периода вызвали кризис, которым воспользовались иноземные завоеватели. Торжество ходжи Ахрара и дервишизма не было связано с национальной борьбой иранцев против тюрок. Сам ходжа Ахрар был из горных таджиков, и среди его ближайших приверженцев, насколько известно, не было тюрок; но дервишизм всегда имел успех и среди тюркских кочевников, и Абу Сайд своим союзом с ходжой Ахраром не порывал с национальными традициями. На это указывает и легенда, что Абу Сайд видел во сне Ахмада Ясеви и ходжу Ахрара, причем первый указывал ему на второго. Как правитель Абу Сайд продолжал традиции Тимуридов; на монетах изображался герб Тимура — три кружка.

Тимуриды погибли в борьбе с другими тюрками, вышедшими из степи, — узбеками. Узбеки гораздо менее чагатаев были затронуты иранской городской культурой и потому в большей степени сохраняли кочевые нравы. Узбекским ханам не приходилось, как Тимуру и Улугбеку, искусственно возбуждать среди своих кочевников тюркский военный патриотизм; легенды о военных подвигах богатырей слагались в степи совершенно независимо от ханов, часто против них. Легенды о военных событиях XIV–XV веков в узбекском освещении включались даже в сочинения тимуридских историков и отличались гораздо большей жизненностью, чем придуманные для Тимура легенды о его предках.

Национальным тюркским патриотом был и для узбеков, как для тюрок государства Тимуридов, Ахмад Ясеви. Город, где был похоронен Ахмад Ясеви и где на некоторое время утвердили свою столицу узбеки, получил название Туркестан, чем особенно красноречиво доказывается значение культа Ахмада Ясеви для тюрок и значение тюркской национальной идеи для узбеков. В здании, построенном Тимуром над могилой Ахмада Ясеви, находятся могилы многих узбекских ханов и ханш. Сюда же, в город Туркестан, удалились узбеки, когда они на короткое время, после поражения и смерти Шейбани в войне с персами (1510 год), лишились Самарканда, Бухары и прочих своих завоеваний.

Шейбани, внук Абулхайра, завоеватель государства Тимуридов, и был и чувствовал себя тюрком, но в своих завоевательных устремлениях руководствовался не тюркскими национальными целями. Как все кочевые завоеватели, он овладевал одной областью после другой, останавливаясь только перед непреодолимыми препятствиями. По словам одного из своих персидских историков, он прославился военными подвигами и в Туране, и в Иране; он завоевал Хорасан и, конечно, не ограничился бы одной этой иранской областью, если бы не его поражение в войне с Исмаилом Сефевидом[237], основателем новоперсидского государства.

Факт завоевания Мавераннахра новым тюркским народом, притом почти совсем не затронутым персидской культурой, должен был способствовать дальнейшему развитию литературы на тюркском языке, особенно переводной; говорится о целом ряде таких трудов, написанных для первых узбекских ханов. Еще около 1530 года о самаркандском хане Абу Сайде, двоюродном брате Шейбани, говорится как о тюрке, совершенно не знавшем по-персидски. Но такое отчуждение завоевателей от покоренного населения не могло долго продолжаться. Умерший в 1539 году племянник Шейбани бухарский хан Убайдулла[238] считался идеальным правителем не с точки зрения кочевых традиций, но с точки зрения мусульманского права — шариата. В таком же духе старался править самый знаменитый из узбекских ханов XVI века бухарский хан Абдулла[239], умерший в 1598 году, объединивший под своей властью, кроме Мавераннахра, Хорезм и Хорасан. При провозглашении Абдуллы ханом в 1583 году (фактически вся власть была в его руках и раньше) был совершен старый монгольский обряд поднятия хана на куске белого войлока, но за четыре угла этого куска держались не главари кочевых родов, как требовалось кочевыми традициями, а главы бухарских дервишских орденов; в этом мы видим любопытный пример, как старались примирить чисто языческий обряд с духом мусульманской государственности.

Абдулла достиг своих целей такими же средствами, как другие монгольские и тюркские государи в Средней Азии. Его правление было благодетельным преимущественно в глазах оседлого населения, для которого было выгодно существование сильной власти; его имя до сих пор прославляется в Туркестане как насадителя порядка и культуры; ему приписываются все общеполезные сооружения: проведение новых каналов, постройка в степи караван-сараев и т. п. Но кочевники так же мало, как прежде, нуждались в объединении под сильной властью, и победы Абдуллы были куплены кровавым истреблением всех его противников. Истреблялись не только члены враждебных владетельных родов, до грудных младенцев включительно, но и народные массы, особенно во время походов Абдуллы на север, в степь. Рассказывают, что во время одного из таких избиений нарочно погнали толпу избиваемых мимо хана, чтобы этим вызвать его жалость и побудить его остановить избиение, но хан остался неумолим и избиение было доведено до конца. К тому же это кровопролитие оказалось бесцельным. Несмотря на понесенные потери, казахи еще до смерти Абдуллы снова произвели нашествие на Мавераннахр и дошли до Самарканда. После смерти Абдуллы и его сына Абд аль-Мумина[240] государство, основанное Абдуллой, быстро распалось, все завоевания были утрачены, в самой Бухаре власть перешла к новой династии, которая владела только частью бывших владений хана. Ни один из последующих ханов не объединял под своей властью такого числа областей, как Абдулла.