Жизнь и приключения Заморыша - Иван Василенко

«Символ веры» я выучил по-гречески быстро. Дамиан сказал, что хоть я и тощий, а память у меня, как у лошади. Он привел меня к Анастасэ и велел петь. Пока я пел, патер от удовольствия говорил: «Ца-ца-ца!.. Эма!.. Орео!.. Ца-ца-ца!» Но потом покачал головой и сказал, что в церковь меня выпускать рано, надо еще подкормить. Он велел мне побольше есть и поменьше бегать. Я сказал:

– Разрешите мне, патер, здесь и ночевать. Домой ходить далеко – весь жир растрясу.

– О да!.. Мосна, мосна!.. Эма!.. Орео!.. – воскликнул он и приказал поселить меня в келье монаха Нифонта.

Это мне и надо было. Я пришел домой и сказал, что, пока класс готовится к экзаменам, я буду ночевать в монастыре: там тихо и никто не мешает. Мама даже руками всплеснула:

– Господи, совсем монахом стал!

Но отец сказал, что это я хорошо придумал.

– Какие тут занятия под гвалт босяков! Хоть уши затыкай!

Келья Нифонта помещалась еще выше бархатной комнаты Анастасэ, где-то чуть ли не на чердаке. Потолок в ней был низкий и скошенный к окошку, а окошко выходило на крышу. В келье стояли стол и Нифонтова кровать. Мне тоже принесли кровать. Ночевать в одной комнате с чернобородым монахом было страшно, но я уже научился владеть собой – наверно, в то время, когда готовился стать йогом и подолгу смотрел на паука. Нифонт принес на тарелке здоровенный кусок пирога и жестяную кружку, полную сметаны. Он зажег лампу, сказал: «Кусай», – и ушел.

Я остался один. Намерение у меня было такое: приготовить уроки и лечь спать, а утром, когда монахи еще спят, пробраться в кухню и тихонько обстучать все ее стены. Если кто из монахов услышит, то подумает, что это на кухне рубят мясо для котлет.

Я еще не успел написать сочинение на тему «О любви к богу и царю», которое нам задал батюшка, как начались чудеса. Где-то, очень близко, заговорили два человека. Один голос был густой, другой – высокий, визгливый. Хотя я не мог разобрать ни одного слова, оба голоса показались мне знакомыми. Я стал прислушиваться. Голоса слышались то совсем рядом, то доносились откуда-то издали, будто из-под пола. Вдруг близко, вероятно, в самой келье, что-то тоненько запело на двух нотах: пи-и, пи-и, пи-и. У меня по спине мурашки забегали. Первой мыслью было – бежать. Но подошвы мои приклеились к полу. Я сжался и сидел неподвижно, пока не понял, что пикало в широкой жестяной трубе, которую я еще раньше заметил. Она выходила из пола и уходила в потолок. Только позднее я догадался, что это был вентилятор. Постепенно подошвы мои отклеивались от пола, но я не убежал, а пересилив страх, тихонько подкрался к трубе и стал прислушиваться. По-прежнему доносились голоса, и по-прежнему в трубе пикало. Я осмелел до того, что даже приложил к трубе ухо. И тут до меня отчетливо донеслись слова, сказанные визгливым человеком:

– Ну вот, немного вытянуло. Охота вам сосать эти ваши сигары. Ей-ей, наши папиросы «Дюбек» куда приятнее. Это вас все Дука совращает.

И сейчас же чей-то новый голос, крепкий, но хрипловатый, пропел:

– Дукало – здесь, Дукало – там, Дукало – вверх, Дукало – вниз, Ду-у-укало!

Визгливый засмеялся и с удовольствием сказал:

– Вот дьявол! Достаточно назвать его имя, как он тут как тут.

Я еще плотнее прижался к трубе и тут же почувствовал, что нога моя за что-то зацепилась. Всмотревшись, я увидел, что над полом торчит какая-то штука, похожая на печную задвижку. Я подвинул в сторону ногу, но вместе с ногой потянулась и задвижка. Неожиданно на полу открылась узкая светлая щелочка. Не помню, как долго я стоял, прежде чем решился нагнуться и заглянуть в нее. Первое, что я увидел, была крышка стола с перламутровым узором. За столом три фигуры: одна – с рыжей головой, две другие – черноволосые. Я сразу догадался: тот, кто говорил густо, был патер Анастасэ, а кто визгливо – наш батюшка. Я узнал и третьего: это был известный всему городу шалопай, сын греческого коммерсанта Дукало, или короче – Дука. Я сам видел, как его однажды хоронили. Он лежал в гробу, на катафалке, а за катафалком шли его приятели, такие же шалопаи, громко плакали и причитали: «Ой, Дука, на кого ты нас оставил?» Около кладбищенских ворот Дука неожиданно поднялся в гробу. Народ в страхе разбежался, а Дука с приятелями поехал в ресторан праздновать свое «воскресение». Вот этот Дука и сидел теперь за столом с батюшками.

Я узнал и малиновые занавески около высокой кровати, и сияющий киот в углу. Ясно, это была бархатная комната патера. Дука взял со стола бутылку, разлил микстуру по серебряным стаканчикам. Все трое выпили, крякнули и заели кружочками лимона. Наш батюшка пожевал лимонную корочку, выплюнул ее в тарелку и спросил:

– Как живете, Дука? Что это вас не видно стало? Раньше вы каждый день разъезжали по городу на своих беговых дрожках, а тут как в воду канули.

Дука тоже пожевал корочку, но не выплюнул, а проглотил ее и только после этого ответил:

– Вы, отец Евстафий, ослепли, что ли? Улицами теперь овладела чернь. Хорошенькое дельце! Я выеду на беговых дрожках, а меня стянут с них и тихонько о землю ударят.

– За что? Вы же никому зла не делали. Ваш достойный родитель – греческий подданный. Вы тоже.

– А я знаю за что? Им хочется делать революции, так они хоть кого прибьют. Не-ет, я лучше подожду. Главноначальствующий полковник Дегтярников сказал по секрету моему папе, что скоро сюда прибудут донцы – целая сотня. Вот тогда я и поеду на своих беговых дрожках. Пусть только тронут, – а нагайки не хочешь?! Вот так будет хорошо. Здорово хорошо!

– Здорово хорошо! – крикнул и наш батюшка. – Что там рабочие! Среди учителей – и то появились вольнодумцы! Можете представить, детям о французской революции рассказывают. Да как! Прямо смакуют. Забыли и свое клятвенное обещание служить царю верой и правдой, и Священное писание, где прямо говорится: «Несть власти, аще не от бога».

– Здорово хоросо – тоже не хоросо, – отозвался Анастасэ. – Надо их потихонька на коленка ставить. – Он выдвинул из стола ящик, покопался в нем и положил на стол две колоды карт. – Стукалка? – спросил он.

Душа у меня ушла в пятки.

«Заметил!» – мелькнуло у меня в голове. Я еще не успел отпрянуть, как услышал ответ нашего батюшки:

– Покер.

– Какой же покер втроем? – спросил Дука. – Стукалка!

– Ну, стукалка так стукалка, – согласился батюшка.

Дука сдал карты и бросил на стол монету.

– В банке пять рублей.

Наш батюшка отвернул полу рясы, пошарил в кармане:

– Рубль.

Дука укоризненно покачал головой:

– Все жадничаете! Анастасэ, четыре свободных.

– Четыре, – кивнул патер.

Дука еще несколько раз сдавал карты, потом постучал по столу и сказал:

– Стучу.

Я вернулся к столу и дописал сочинение. Но заснуть еще долго не мог: внизу все стучали и стучали. А под конец стали топать ногами и петь:

Пезо ке гело,Сена поли агапо![26]

Пришел Нифонт, лег на свою кровать и захрапел. Такого страшного храпа я еще никогда не слышал. Потом на крыше стали возиться и кричать коты. И котов таких горластых я раньше не слышал.

Заснул я только под утро.

Мы выбрасываем царя в мусорный ящик

На другой день все шло до четвертого урока обыкновенно, а на четвертый вместо Алексея Васильевича пришел почему-то Лев Савельевич. Мы сказали:

– У нас сейчас история.

– У вас сейчас будет русский, – ответил Лев Савельевич. – Тарасов, чем выражается подлежащее?

Тарасов встал, но от неожиданности не мог сказать ни слова.

– Кто скажет? – спросил Лев Савельевич.

Никто руки не поднял.

– Да вы что, остолопы! – крикнул Лев Савельевич. Он, когда сердился, то всегда выражался подобными словами.

Я вспомнил, что говорил вчера батюшка в комнате Анастасэ, и у меня заныло сердце. Я поднял руку.

– Ну? – сказал Лев Савельевич.

Но, вместо того чтобы ответить, чем выражается подлежащее, я спросил учителя:

– Где наш Алексей Васильевич?

Учитель нахмурился, кашлянул и пробормотал:

– Не знаю…

Тогда встал Андрей Кондарев и прямо сказал:

– Нет, вы знаете, только скрываете. У нас история сейчас, а не русский.

И пошел из класса, не спросив разрешения.

За ним пошел Илька, за Илькой – я. А за нами – все остальные ребята.

Лев Савельевич выскочил из класса и что-то закричал нам вслед, но мы даже не обернулись. С топотом и гиканьем мы уже спускались по лестнице, когда дорогу нам преградил сам инспектор училища Михаил Семенович, самый страшный человек из всего училищного начальства. Меж собой мы звали его Михаилом Косолапым. И он действительно своей дородностью, маленькими глазками и вывернутой в сторону ступней одной ноги был похож на медведя.

– Стоп! – рявкнул он. – Кто отпустил?

Мы замерли.

– Почему гвалт? Кто отпустил, я спрашиваю!

Подбежал Лев Савельевич:

– Никто не отпускал, Михаил Семенович. Сорвались как бешеные и понеслись. Точно нечистая сила в них вселилась.