Эстетика эпохи «надлома империй». Самоидентификация versus манипулирование сознанием - Виктор Петрович Крутоус

из посылки: «это только прекрасная поэзия, традиционно вуалирующая блестящими вымыслами низменную, циничную практику князей-феодалов», – нельзя по достоинству оценить и «лелеющий душу» гуманизм «Слова». Гуманизм этот, естественно, не вневременной. Автор создавал свое поэтическое произведение в эпоху, когда именно война была, по выражению К. Маркса и Ф. Энгельса, варварской «регулярной формой сношений»[155]. Весомость будущих желаемых побед над половцами измеряется в «Слове» не только свободой и независимостью Руси, но и выгодами от продаж на невольничьем рынке (пленных половцев превращали в рабов), и богатыми трофеями – «златом и серебром», «всякыми узорочьи половѣцкыми». Автор был сыном своего времени. Однако он был им не только в феодальных предрассудках, но и в своих гениальных прозрениях. Сын века, он во многом и опережал его, открывал для себя и для других новые, уходящие в грядущие столетия горизонты человечности.

Шедевр военно-героической эпохи, произведение, исполненное звона «харалужных» мечей о вражеские шеломы, «Слово» пронизано идеей мира. Это – не игра в парадоксы, а сама суть произведения. Идеал Автора – мир на достойных для Русской земли условиях, такой, каким он, видимо, только и мог быть в тогдашних условиях: мир «с позиций силы» как устойчивое равновесие противоборствующих сторон – Руси и Поля. Именно такое равновесие установилось, по мысли Автора, после недавней победы русских войск над половцами, одержанной под предводительством Святослава. Нарушенное по вине опрометчивого Игоря status quo следовало восстановить. Автор возвысился до понимания того, что войны, во всяком случае междоусобные, ведущиеся во имя корыстных и амбициозных целей, – великое зло. И даже справедливая война (а именно так расценивает Автор превентивный, по сути, поход Игоря) в случае поражения оборачивается, сознает он, неисчислимыми бедствиями для родной земли. Как личную невосполнимую утрату оплакивает Поэт гибель «Игорева храбраго пльку». Его сердце откликается на горе не только жен павших дружинников, но и простых «ратаев», более всего страдавших от княжеских междоусобиц и опустошительных набегов степняков. В гуманизме «Слова» не только выразился феодальный кодекс чести, но и получили отражение страдания, чаяния, нравственные устои жизни народа.

Высокая мера человечности «Слова» проявляется даже в изображении половцев, причем очень ярко. Сама христианская вера освятила своим авторитетом непримиримость к «поганым» и чувство превосходства над ними. Но у Автора все-таки нет всепожирающей, слепой ненависти к половцам. Самое яростное авторское целеуказание русским князьям имеет в виду Кончака – предводителя половцев, разорителя Руси, антипода Святослава и Игоря. «Стреляй, господине, Кончака, поганого кощея, – призывает Поэт Ярослава Осмомысла Галицкого, – за землю Рускую, за раны Игоревы, буего Святъславлича!» Но после описания побега Игоря тот же Кончак изображен многоопытным дипломатом, готовым, во избежание худшего, породниться со своим вчерашним противником и пленником. У другого хана, Гзы, предлагающего в отместку за побег «расстрелять соколича» – сына Игоря, находятся свои резоны (и их Автор учитывает): «То почнутъ наю птици бити въ полѣ половецкомъ». А в метафорическом описании разгрома Игорева войска половцы названы «сватами» на кровавом пиру – какой парадоксальный и емкий образ! Враги-родственники, неразлучные до самого смертного часа, для многих – общего.

И вот там, где была полным-полна и лилась через край чаша народного страдания, где столь ярко была выражена (присущая, конечно, не одному только Автору) мера человечности и сострадания, там еще не было, говорят некоторые, да и не могло быть трагического переживания. Так, А. Н. Робинсон утверждает (курсив мой. – В. К.):

«Автор, великий поэт, прекрасно знал свою княжеско-дружинную «публику», которой не было свойственно трагическое восприятие ни «сего», ни «старого» времени. Как только затихали битвы, сразу возникали пиры. Так было на Руси, как и во всех странах средневековья. Поэтому встречающееся в литературе о «Слове» представление, что в нем изображена «трагедия» 1185 года, является обычной модернизацией памятника» (189).

Встав на такую точку зрения, эстетику впору и самому задуматься: а не досужий ли вымысел – расцвет греческой трагедии в V в. до новой эры и не обычная ли это модернизация – «Поэтика» Аристотеля, в которой, как известно, не только зафиксировано, но и осмыслено трагическое переживание (катарсис), возникающее, по Аристотелю, из противоречивого единства «страха» и «сострадания»? Может быть, вкус древних греков к пирам (свидетели тому – Платон, Ксенофонт и другие авторы) тоже делал их неспособными к трагическому восприятию? По меньшей мере странное суждение.

Труднее с уверенностью утверждать или отрицать наличие в «Слове» элементов комического. Вопрос этот приобрел особую актуальность в связи с современными сопоставлениями поэтических образов «Слова» с реалиями истории. В частности, похвалы, адресуемые Автором некоторым князьям, настолько не соответствуют их реальным достоинствам и заслугам, что невольно закрадывается мысль: а не ирония ли это? «Подозрения» такого рода, видимо, не беспочвенны. Вспомним, что А. С. Пушкин не вполне доверял искренности славословий Автора по адресу Бояна: «Не решу, упрекает ли здесь Бояна или хвалит…»[156]. Наиболее явно интонация горькой иронии и сарказма прорывается в реминисценции Автора по поводу поражения Игоря: «…а Игорева храбраго пльку не крѣсити! Донъ ти, княже, кличетъ и зоветъ князи на победу. Олговичи, храбрый князи, доспали на брань». «Доспели» на сокрушительное поражение.

Утверждения же, что характеристики и Ярослава Черниговского, и Всеволода Владимиро-Суздальского, и Рюрика Ростиславича, и Ярослава Осмомысла содержат в себе скрытую насмешку[157], остаются пока, полагаю, лишь правдоподобными предположениями, подлежащими тщательной проверке. Общая идейно-эстетическая установка и жанровая природа «Слова», сочетающего в себе призыв и критику, не исключают, но и не предполагают с необходимостью использование в нем комизма. И уже крайне сомнительным представляется утверждение А. Н. Робинсона о том, что упоминание о дани, взимаемой половцами с русичей, – «по бѣлѣ отъ двора» – было «удачной шуткой»[158] Автора, поскольку смехотворна-де как сама идея взимания такой дани, так и её гипотетическая реализация («по белке от двора» – крошечные размеры). Не знаю, как с фактически-исторической точки зрения[159], а в эстетическом плане весьма маловероятно включение такой веселой «шутки» в самый трагически-горький рефрен: «А князи сами на себе крамолу коваху, а погании сами, победами нарищуще на рускую землю, емляху дань…». О присущей «Слову» «эстетике контрастов» пишут и другие исследователи (в частности, Д. С. Лихачев), но с достаточно ли корректной ее интерпретацией мы имеем дело в данном конкретном случае?

Участие представителей эстетической науки в осмыслении содержания и поэтики «Слова о полку Игореве» (эстетическая доминанта которого несомненна) представляется вполне естественным, более того – необходимым. Этого требует принцип комплексного подхода к изучению литературных памятников, тем более таких, которые, подобно «Слову», имеют не только исключительное национальное, но и мировое значение. В современных исследованиях, посвящённых этому произведению, все чаще затрагиваются