Крестоносец - Майкл Айснер

На внутреннем дворе, напротив двери в трапезную, располагалась богадельня (странноприимные палаты). Храня верность своей первоначальной миссии в Иерусалиме, принятой госпитальерами еще до того, как Саладин отвоевал город у крестоносцев, орден сохранил больничные палаты в западном крыле здания, чтобы ухаживать за больными и предоставлять приют паломникам, посещающим священный город. Честно говоря, большинство обитателей этих палат были местными христианами, бежавшими от наступавшего Бейбарса. На третьем этаже располагалось отдельное крыло, предназначенное для рыцарей, получивших серьезные ранения. Один из госпитальеров рассказал нам, что туда отправляли умирать неизлечимо больных. Однажды утром, обследуя тот сектор, мы с Андре шли мимо ворот, заглядывая в темноту за железными прутьями, слушая стоны, вдыхая прогорклый запах гниющей плоти.

Мы по очереди охраняли ворота и башни города. Каждый орден отвечал за определенный сектор. Бейбарс окружил крепость, но пока не пытался разрушить ее укрепления. По ночам мы видели костры неверных, словно тысячи светлячков окружили городские ворота; слышали смех, вдыхали острый запах пряностей их жаркого. Усыпанное звездами небо будто посылало нам предупреждение.

Спустя три с половиной месяца после нашего приезда мы проснулись и обнаружили, что неверные исчезли: свернули свои палатки и ушли караваном в ночь. Барон Берньер сказал, что решение Бейбарса связано с прибытием в город подкрепления, но дядюшка Рамон втайне предполагал, что сарацинские военачальники просто переключили свое внимание на север и еще вернутся.

С окончанием осады городские ворота открылись. Затихшие было улицы оживились, наполнились пешими торговцами, за которыми потянулись торговые караваны. Гомон продавцов, стремящихся на рыночную площадь, доносился до нашей резиденции в ордене госпитальеров.

Наши командиры решили ослабить режим; барон Берньер и дядюшка Рамон предоставили каждому рыцарю свободный день для знакомства с городом.

Мы с Андре покинули резиденцию после завтрака. Поначалу мы пытались избегать многолюдных мест, пробираясь по боковым улочкам, теряясь в лабиринте переулков. Извилистые переходы вскоре стали такими узкими, что мне пришлось держаться за стены. Здания будто валились друг на друга, заслоняя свет. Стало темно, словно внезапно наступила ночь.

Мы нырнули под какую-то арку и очутились в темном туннеле. Я провел пальцами по холодной каменной стене. По моим сапогам текла вода. Какой-то человек молча просил милостыню, протянув руку, и я перешагнул через него. Неожиданно улица стала шире, снова выглянуло солнце.

С веревки, протянутой через улицу, свисала черная одежда, на булыжную мостовую стекала вода и мыльная пена. У меня даже защипало глаза от щелока.

В окне виднелся старик без рубахи, с грудью, покрытой редкими светлыми волосами. Он смотрел сверху на меня и Андре, и я весело приветствовал его, однако его лицо оставалось совершенно бесстрастным.

Мы слышали шум рынка — крики, гул толпы, смех. Пробивавшаяся сквозь эту какофонию незнакомая музыка вкрадчиво влекла нас вперед.

Завернув за угол, мы оказались в центре безумного карнавала, в котором участвовали мужчины всех цветов — белые, черные, коричневые, оливковые, желтые, красные. С зазывными улыбками они жестами подзывали нас к лоткам, словно старых друзей. Каждый говорил на своем языке: одни — резко, другие — мягко. Одежды на них тоже были разные, со всего света. Человек в развевающемся белом наряде и с арабским тюрбаном, обмотанным вокруг головы, разговаривал с французом, облаченным в штаны и рубашку, какие носили при европейских дворах. Это напоминало вавилонское столпотворение.

Между столь разными людьми торжественно и серьезно шла торговля, похожая на философский спор. Страсти то накалялись, то стихали, то вновь накалялись.

В лавках можно было найти товар на любой вкус — шкуру леопарда из Индии, малиновые шелка из Мосула, бумагу из Самарканда, толстый жирный пергамент. На других лотках лежали пряности и лакомства — открытые мешки с корицей, шафраном, ревенем, анисом, каперсами, гвоздикой, финиками и фисташками. Острый аромат буквально проникал под кожу, так что даже волоски на моих руках встали дыбом. Красный цвет был настолько ярок, что я никогда еще такого не видел, клянусь.

Мы ступили на площадь. Два жирафа из Йемена вяло кружили на месте, словно для них было совершенно обычным делом проводить время на рынке. Дети визжали, тянулись к ним и предлагали хлеб, но благородные животные не удостаивали суету у себя под ногами даже взглядом.

Пообещав нам холодной воды со свежим лимоном, старик, продававший кусочки настоящего креста, сумел завлечь нас с Андре к себе в лавку. Холодный терпкий напиток обжег мне горло, на глазах выступили слезы. Осушив сосуды, мы обратили внимание на запятнанные кровью кусочки дерева: они очень напоминали недавно разрубленные деревянные бруски, а перевязанный палец немого помощника хозяина явственно свидетельствовал о происхождении кровавых пятен. Мы с Андре, юные, облаченные в одежды какого-то странного ордена, видимо, казались этим людям легкой добычей. Мы взяли в руки кусочки дерева — просто чтобы поближе взглянуть на смехотворную приманку, — и это вселило в старика надежду.

— Для истинных знатоков, каковыми вы являетесь, — сказал он, — я отдам целых два куска — по одному золотому динару за каждый.

Вскоре мы ушли, но старик, потративший на нас свежие лимоны, последовал за нами, продолжая свой монолог. Он все снижал и снижал цену и вскоре уже отдавал три кусочка креста, «вымоченных в Его крови», за половину медяка. Наконец нам удалось от него ускользнуть, спрятавшись на краю бурлящего рынка, и мы со смехом перевели дух.

Пройдя несколько кварталов, мы оказались перед лавкой, где торговали различными пожитками воинов, посещавших эту далекую землю. По стенам было развешано оружие: дань одинокому, давно забытому самопожертвованию в пустыне. Были здесь и оперенные стрелы более чем столетней давности; круглый щит со множеством следов от удара мечом; сломанное копье, острие которого затупилось на службе Господу. Я вынул из ножен кривой мусульманский кинжал. Хозяин уверял, что он принадлежал воину из личной охраны короля Аббасида из Багдада. Андре примерил круглый шлем монгольского воина и стал похож на прибывшего в Акру Чингисхана.

За монгольскую реликвию торговец просил пять серебряных дирам. Андре давал три. В конце концов он купил шлем за четыре. Четыре сребреника за память воина, храбреца или труса, — неизвестно, кем был прежний хозяин шлема, как неизвестно было и то, на каком поле битвы он сложил голову. «Может, — подумал я, — мой шлем, поржавевший и окровавленный, однажды займет место на этой стене».