Афганская бессонница - Николай Еремеев-Высочин

— Конечно! Все мусульмане это знают.

— Тогда почему же они плачут и убиваются? Нет, насколько я смог заметить, они совершенно определенно воспринимают смерть близкого человека как безвозвратную и окончательную потерю.

Мухаммад Джума смутился: он не любил неприятных сомнений — собственных. Ему гораздо больше нравилось излагать стройные, полные оптимизма схемы. При этом он не раздражался и ни на секунду не переставал меня любить А он меня любил искренне и горячо — как он любил всех людей, даже тех, кто ошибался.

— Они печалятся, что уже не будут больше рядом в этой жизни. Муж не обнимет больше жену, отец не приласкает сына! Многие не знают, как вообще дальше жить! Как прокормится немощная мать, потерявшая последнего сына? Как будет жить семья, если погиб кормилец?

— Это чувство мне очень понятно! И тем не менее где-нибудь в Индии родственники такого же погибшего отца семейства поют радостные гимны, когда несут его тело к погребальному костру. У них нет понятия рая, но они рады за умершего. Потому что они уверены, что он сейчас в лучшем мире, чем они.

— Мы не можем сравнивать себя с последователями индуистских религий, — возражал почтенный имам. — Они верят, что умерший, проведя некоторое время в мире лучшем, опять вернется на землю. У сына есть шанс встретиться с отцом в образе соседского ребенка. Вы же наверняка читали тысячу таких историй! Индусы никогда не расстаются навсегда, жизнь постоянно перемешивает их. И, поскольку каждый из них, как они уверены, прожил уже бесчисленное множество жизней, все они уже давно члены одной семьи. Это просто закон больших чисел!

Смотри-ка, имам читает не только комментарии к Корану!

— Конечно! — Имам воодушевился: он снова стоял на твердой почве. — Возьмите любых двух индусов!

Каждый из них, если их религия права, уже успел побывать для другого отцом, сыном, дедом, внуком, дядей, племянником и так далее. Индусы, конечно, не стремятся непременно вспомнить, в каких отношениях они были со встретившимся им нищим в одной из предшествующих жизней. Это непросто, они для этого должны достичь просветления! Но им и не нужно это непременно знать! Это часть их мировоззрения! Они не задумываются над этим, как не задумываются над словами, из которых состоит их речь! Для нас, мусульман, как и для христиан, все по-другому! Мы знаем, что у нас есть только эта жизнь, одна-единственная!

Я, похоже, сообразил, куда он клонит.

— Вы хотите сказать, что родственники вчерашних погибших плачут еще и потому, что встретиться с ними они могут только в раю? А неизвестно, повезет ли им также — что они умрут мученической смертью?

Мухаммад Джума улыбнулся — не горю горожан, а моему невежеству.

— В рай попадают не только мученики, но и праведники. И жить праведной жизнью — это значит увеличивать свои шансы снова увидеться с близкими.

— То есть уроки, которые мы извлекаем из жизни, даже самые жестокие и болезненные, такие как смерть наших близких, подталкивают нас к нашему собственному благу и к осуществлению наших желаний. Так?

Огромные за стеклами очков глаза имама опять вспыхнули огнем высшего наслаждения.

— Ислам подталкивает человека только к тому, что для него хорошо. Если он что-то запрещает, то это только потому, что он не хочет, чтобы человек навредил себе.

— Я не готов сейчас продолжать этот спор, я должен обмозговать все это.

Я и вправду устал.

— Конечно, подумайте. Аллах, который через своего пророка Мухаммада дал человеку Коран, снабдил его и разумом, чтобы человек мог помочь себе сам. Подумайте! Именно благодаря этому столько людей становятся мусульманами в самых разных частях света.

— Но я могу сказать точно то же и о христианстве. Бог-отец дал человеку разум, а через своего сына Иисуса Христа — Евангелие, эти инструкции по применению и этого мира, и загробного. Именно поэтому столько людей в разных частях света становятся христианами.

— Конечно, кто с этим спорит! Только пророк Иса принес инструкции для мира своего времени, а пророк Мухаммад — для того, который сложился пять веков спустя. Вы же не станете ставить на новый компьютер Windows-95? Нет, вы поставите последнюю версию.

— Святой отец, — поразился я, — неужели вы работаете на компьютере?

Имам счастливо захохотал.

— Интернета в Афганистане нет, потому что нет телефона. Собственно, и наше электричество мало какая электроника выдерживает. Но когда я выезжаю в Египет или в Иорданию, я просиживаю за компьютером часами.

— Об этом я тоже должен буду подумать! Вы считаете, моя голова выдержит?

Мой собеседник убежденно закивал головой.

— Конечно же, ваша голова выдержит. Иначе Господь не сделал бы подобные мысли для вас интересными.

— Рабби уарахам ту! Господь милосерден!

— Рабби уарахам ту!

Наш немой свидетель оживился. Не только потому, что эту фразу он понял. Это было похоже на завершение разговора, а им предстояла вечерняя молитва.

Я спустился в свое убежище. Имам показал мне, в какой корзине с фасолью он спрятал мой пистолет, и я даже не стал проверять, там ли он. А куда он денется? Я вошел в свою каморку, набрал горсть таблеток и с наслаждением запил их парой глотков текилы.

Хорошо, что пока у меня нет серьезной проблемы с алкоголем, как у большинства людей моей профессии! Когда она появится, мне придется бросить пить совсем, что будет жаль. Я люблю пробовать спиртные напитки, как и любую другую пищу. Какие-то — как сейчас текила — становятся любимыми, но вкусы меняются. Раньше, например, я много лет предпочитал виски, потом, может быть, пристращусь к коньяку или к джину. Но не чтобы напиваться! Конечно, для меня алкоголь, помимо особого вкуса, это способ снять стресс, как твердая пища — способ утолить голод. Но я никогда не пью для того, чтобы привести себя в состояние опьянения. Мне оно даже незнакомо. Мне, как многим церебротоникам, то есть людям, у которых жизненная энергия в основном пошла в нервные клетки (в том числе в клетки головного мозга, между прочим), это ощущение даже толком не знакомо. Иногда приходится для дела крепко с кем-то выпить, но мне становится плохо физически раньше, чем я пьянею. Моя вторая проблема с алкоголем состоит в том, что у меня начисто отсутствует рвотный рефлекс. Так что все, что я волью в себя, мне предстоит переварить! Ну, а дальше — химия! Так что отравления после таких профессиональных действий у меня бывают серьезные!

Это я сейчас вам говорю, на самом деле тогда я думал совсем о другом. Мыслимо ли, что русский, которого я видел пару часов назад, был генералом Таировым? Наш пакистанский агент считал, что тот был в Кандагаре. Но к Таирову все время приезжали какие-то люди, которые вели с ним переговоры. Что они уговаривали его сделать? Тренировать их спецподразделения? Учить их тактике партизанской войны или, наоборот, борьбы с нею? Мог ли российский боевой генерал согласиться сотрудничать с мятежными талибами? Последний вопрос был чисто риторическим. Я достаточно пожил, чтобы знать, что в этой жизни возможно все!

Но почему тогда Хаким Касем долго рассказывал мне про систему охраны пленников в Кандагаре? Почему не сказал мне, что человек, которого я ищу, здесь, в Талукане? Мой душанбинский связной Лев объяснил мне с картой в руке, что именно на этом участке фронта сосредоточены основные силы противоборствующих сторон и, следовательно, должны развернуться главные боевые действия. Так что, если генерала Таирова привезли именно сюда, это вовсе не невероятно, а, наоборот, логично. Но почему пакистанец об этом умолчал? Ведет свою многоходовую игру? Или, как ни глупо это звучит — а в жизни полно таких простых вещей, — они просто-напросто не пересеклись здесь, в Талукане? Русский был в штабе талибов, а Хаким сменил свою камеру на кабинет начальника тюрьмы. Так тоже могло случиться!

Однако все эти вопросы были второстепенными. Главное, в Талукане был человек, который мог оказаться тем самым, ради спасения которого я сюда и ехал. Странно, я не подумал тогда, что, если русский офицер действительно был генералом Таировым, он мог представлять для меня смертельную опасность. Если Таиров пошел на сотрудничество с талибами, вполне возможно, что впоследствии, когда у него появится возможность вернуться на родину, ему не захочется об этом упоминать. И, если он думает об этом уже сейчас, лишний свидетель, тем более из Конторы, ему здесь ни к чему. Но, повторяю, тогда у меня и мысли такой не появилось. Я увидел возможную жертву похищения, и моим единственным устремлением было помочь ему.

Но как убедиться, что тот русский был Таировым? Мало ли попавших в плен советских военных приняли ислам, женились здесь, выучили язык и стали неотличимы от местных! Не мог же я заявиться на базу Масуда, как я запросто делал это при нем, и впрямую спросить об этом пресс-секретаря нового, талибского, командующего? И симпатичнейшего любопытного имама оттуда тоже бы отшили, да и как мне попросить его об этом? Нет, пролить свет на этот чрезвычайно важный для меня вопрос мог только один из моих знакомых!