Сопка голубого сна - Игорь Неверли

Выстрелы Каспшака прокатились громким эхом по всей Варшаве. У нас на телефонной станции и в конторе вслух говорили о том, кто стрелял и почему. Революционные партии активизировали свою деятельность. Я помогал размножать на гектографе первомайские листовки. Мы их расклеивали в районе между Маршалковской и Товаровой, между Иерусалимскими аллеями и Хлодной, среди маленьких фабрик и бакалейных лавок. Часть мы раздали рано утром рабочим фабрик Нормана, Воляновского, Цедергрена и железнодорожных мастерских и, наконец, просто бросили в квартирные почтовые ящики. Я первый раз поехал на пригородном поезде на партийную маевку. Мы сошли на станции Марки, кто-то показал нам дорогу в лес, там собралось около ста человек. Развернули красное знамя, оратор сказал речь, потом читали стихи, помню, кто-то прекрасно читал «Ткачей» Гейне. Я тоже прочитал «Чего же им надо». Пели «Красное знамя», «Варшавянку», «На баррикады» и «Зазеленел прекрасный май, зазеленел и бор, и гай...». Первого мая 1904 года я ходил с красной повязкой по Краковскому предместью.

На Всех Святых ППС устроила демонстрацию против русско-японской войны. Вызвали казаков, стреляли, было 49 человек убитых и раненых. Я там не был — помогал в это время Ольдеку Юргелевичу перевозить типографию с той стороны Вислы на Журавью улицу. Злополучной оказалась квартира на Журавьей, но об этом после.

Новый 1905 год начался для царя зловеще. Шестого января, в Йорданов день, во время православного обряда освящения воды, на Неве был дан артиллерийский салют, один снаряд оказался боевым. Он пролетел над самой головой царя и его свиты, ударив в Зимний дворец. Кто стрелял — неизвестно.

А в воскресенье девятого января пришли к царскому дворцу многие тысячи людей с попом Гапоном во главе, прося покорно выслушать их жалобы и просьбы. Солдаты открыли стрельбу. Было около тысячи убитых и две тысячи раненых. В ответ была объявлена всеобщая забастовка, бастовали железные дороги во всей России и в Польше. До Варшавы призыв к забастовке дошел в конце января. 27 января бастовал весь город, трамваи не ходили, все магазины были закрыты. На Новом Святе, где помещался русский офицерский кооператив, жулье разбило окна и ворвалось внутрь. Но рабочие организации немедленно пресекли попытки грабежа и побросали обратно в окно большую часть награбленных товаров. Город производил жуткое впечатление. Ночью — тьма кромешная. Слышны только выстрелы военных патрулей. Ввели военное положение. Хлебопекарни не работали, были перебои с хлебом. Я отправился в пригород, во Влохи, и принес хлеб с риском для жизни, потому что на Желязной улице меня обстрелял патруль. В Варшаве было около ста убитых. «Пролетариат» организовал выпечку хлеба в Мокотове. Мы выдавали хлеб рабочим, независимо от их партийной принадлежности. Помню, девушки раздавали талоны, среди них Марыся Мрозинская, восемнадцатилетняя студентка театрального училища, очень красивая, смелая, со вкусом одетая. Сейчас она звезда у «Момуса». ...Мы втроем, с Марысей и ее подружкой Янкой Холевинской, ходили по квартирам, проверяли и выдавали талоны. Где-то на Раковецкой, помнится, где стояли полудеревенские избы, заходим в квартиру — на кровати молодой парень расхристанный валяется, рядом бутылка водки. Мы хотели уйти, но тут он вскочил и кинулся на нас с ножом — давайте, мол, талоны на хлеб. Я ему приставил к носу браунинг, и он сразу сник. Боевиков все уважали... Я и до этого случая часто поручал Мрозинской переносить листовки, оружие, но пистолетом тогда воспользовался впервые.

Пистолет мне дал Ольдек Юргелевич. Он пригласил меня с собой однажды за город, в район Натолина, где его дядя управлял заброшенным имением. В старом доме были большущие подвалы, и в одном из них мы оборудовали тир. Именно Ольдек открыл у меня талант к стрельбе. Я попал в мишень с первой попытки и потом тоже редко когда мазал. Вообще я обращался с пистолетом, как со старым приятелем, Ольдек верить не хотел, что я никогда раньше не держал оружия в руках. В то имение мы потом еще много раз ездили упражняться в стрельбе.

Четвертого февраля Каляев убил бомбой в Москве великого князя Сергея. Это известие произвело в Варшаве огромное впечатление. Ходили всякие слухи, в частности о том, что на месте покушения какая-то старушка подошла к жандарму:

— Скажи, голубчик, что случилось? Кажись, убили кого-то?

— Проходи, бабка, проходи. Кого надо, того и убили.

А у Цедергрена меня после двухнедельной переподготовки перевели в монтеры. Я подобрал себе в помощники смекалистого парнишку, делился с ним чаевыми, и мы сами решали, когда закончить рабочий день. Я теперь зарабатывал 35 рублей, сестру Халинку, которая окончила только шесть классов гимназии, устроил телефонисткой. Я отдавал все жалованье матери, себе оставляя только чаевые, Халина оставляла себе три рубля, таким образом мать получала от нас 50 рублей на хозяйство, и у нее отлегло от сердца: «Мы выбрались из нужды, дети мои...» Я был самым младшим из монтеров и единственным, у кого был аттестат зрелости. Репутация у меня была отличная. Однажды мы ставили телефоны на квартире председателя нескольких акционерных обществ, большой шишки, он соблаговолил зайти в комнату, где я работал, побеседовал со мной, а потом по телефону поблагодарил шефа за то, что ему прислали такого развитого и умелого работника, если все у нас такие, то он поздравляет... Шеф, рассказывая мне об этом, добавил: «Ваш ум и образование позволят вам подняться до инспектората телефонной сети, имейте это в виду...» Возможно, он знал что-нибудь о моей связи с революционным движением и хотел меня таким образом предостеречь и удержать, ведь инспектор сети — это два заместителя с окладами по 60 рублей и инспектор — 100 рублей в месяц.

В апреле Ольдек пришел, как всегда, в ту квартиру на Журавью, куда мы перенесли типографию, а там его поджидали жандармы. Ольдек выстрелил, жандарм ответил и ранил его смертельно. Привезли его в больницу Младенца Иисуса, где он и скончался. Отец Ольдека служил в городской управе, и поэтому его разрешили похоронить, при условии, что не будет никаких демонстраций. Партия обещала. Тело выдали из больницы около пяти утра, и траурный кортеж тут же двинулся по пустым улицам Варшавы под эскортом полиции, немногочисленные, вроде бы случайные, прохожие снимают шапки и присоединяются. Идут молча, без музыки и пения, по бокам полицейские — впечатление жуткое. Присоединяются все новые группы людей, так что на кладбище Повонзки пришло уже несколько сот человек. В полном молчании поставили гроб у открытой могилы, и тогда я, среди мертвой тишины, набросил на гроб красное знамя. Шпики кинулись ко мне, потому что я выдал себя этим как член партии. Хотели меня арестовать, но я нырнул в толпу. Полиция проявила странную пассивность — как оказалось, меня решили взять дома.

Первомайскую демонстрацию организовали вместе ППС, СДКПиЛ и «Пролетариат». Мы собрались на площади Витковского, потому что все происходило главным образом в районе Сребряной и Желязной улиц. К нашей колонне, шедшей по Желязной в сторону Иерусалимских аллей, присоединялись отдельные лица и братские организации. На транспарантах виднелись лозунги: «Да здравствует Первое мая!», «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». В демонстрации участвовало несколько тысяч человек. Я, член «Пролетариата», шел с товарищами под своими знаменами и транспарантами. Во главу колонны выдвинулась ППС. Было много детей и женщин, потому что день выдался прекрасный. Когда колонна дошла до Иерусалимских аллей и свернула на Маршалковскую, нам преградил путь отряд конницы... Началась суматоха, одни пытались бежать, другие удерживали, «стойте, не бойтесь», «ничего нам не сделают»... Заиграли горны. У меня было при себе оружие, и я пытался вместе с несколькими товарищами пробраться вперед. Но народ толкается, пытается бежать, песня рвется, одни еще поют, другие уже кричат. Вдруг раздается залп. Один, другой, третий... Многие падают. Другие бегут к заставе. Я бегу в сторону площади. Чувствую, что у меня немеет нога. Гляжу, кровь. Оставляю на тротуаре кровавые следы. Захожу в подъезд. Сажусь на лестницу. Весь носок в крови, но боли я не чувствую. Меня увидела дворничиха, принесла полотенце. Ранение в ногу, причем любопытное: входное отверстие вроде бы направлено на кость, но пуля ее не задела и вышла сзади, оставив большую рану на ляжке. Я перевязал ногу, доковылял до извозчика и поехал к тетке, которая жила во дворце архиепископа на Медовой, снимая комнату у его лакея. Там я провел десять дней, рана зажила, и я начал выходить.

На первомайскую стрельбу по безоружной толпе ППС ответила террористическим актом, бросив бомбу на Маршалковской, между Хмельной и Иерусалимскими аллеями, в проезжавший казачий патруль. Взрыв был ужасный. По всей мостовой валялись куски человеческих и лошадиных тел.