Собрание сочинений Т 3 - Юз Алешковский

Наблюдая за участковым, я не мог не заметить, что к оружию своему он относился с глубоким внутренним лиризмом и с необыкновенной родственностью, словно в кобуре его покоился не револьвер, а спящее невинное дитя. Заговорившись, задумавшись или прислушавшись к благоприятным действиям сивухи в организме, он вдруг, невесть что вообразив, аффективно, по-матерински спохватывался и хватался за кобуру. С большим облегчением вздохнув и погладив ее, он вновь отвлекался к болтовне и подпитию. При этом он и вправду походил на любящую мать, которая – исключительно из-за своей непредсказуемой шалавости – вполне может вдохновенно выпорхнуть на площадь, забыв коляску с ребенком в пивном зале…

На лице Феди – оно просто почернело уже от ежедневных поминок по брату – был страх перед приближением неких ужасных видений, но вовсе не мольба об избавлении от них. Наоборот – яснейшее было сознание, что нету на Земле сил, способных от них избавить. Должно быть, душа Феди смертельно устала, уверяясь каждый раз, что все это не прошедший жуткий сон, что все ж таки не пронесло, но что невыносимый ужас случившегося был, он есть, он всегда будет… Вжик – летит в пропасть с бесчувственных каменьев каких-то отдаленных и чуждых всей бывшей Смоленской губернии гор Женькина, брательникова, бедная голова, и брызги братской крови моросят… моросят… моросят перед безумеющими глазами, но боль того дикого ужаса и ужас той дикой боли не разрешаются в спасительном – как в удушье тягостного сна – крике, а вцепляются когтями прямо в сердце – остро жмут, сволочи, разрывают целое человеческое сердце на рваные куски, и какой обывательствующий небожитель терпеливо и по кровоточащим частям теперь его восстановит в счастливое целое?…

– Федор, – обратился я к товарищу по беде народной, чтобы начать отвлекать его от состояния страха, – благодарю тебя сердечно за такую отменную хаванину. Помыслить не мог ни о чем подобном в скучном рационе дней. Квакаю от удовольствия. Спасибо… ы-ык… ы-ы-ык… но отку… ды-к… откуда так-ак-ая иноземная традиц-иц-ия?

Федя, слава богу, отвлекся, засмеялся, тоже отрыгнул жжение пламенного уксуса со зловонно-огненной горчицей и сразу жизнелюбиво отдался жажде отвлечения от своих невыносимых видений.

Передаю его великодушно развернутый ответ на мой вопрос, то есть речь его я передаю без каких-либо самовольных сокращений и полностью сохраняя самобытный ее ритм.

Рифмовал, кстати говоря, Федя бессознательно, как это бывает с натурами одаренными, но дара своего культурно не развивающими. Подобные натуры лишь чувствуют реальное его присутствие в себе и жажду соответствия ему в минуты истинного вдохновения, когда заключенной в нас художественной силе оставаться наедине с самой собою становится почему-либо невмоготу. Вот его повествование.

Это у нас от Наполеона еще осталось.Кутузов, когда отступал, сжегна хрен весь хлеби вакуировал курей со скотиной,чтоб врагу ничего не досталось.Не желал он, чтоб русский с французомсшиблись решительно лбами.Народ это дело пережидает.Сидит народ на картошке и щах с грибами.Старики печально побздехивают на печах,потому что все науке известнонасчет вечного брожения бздо во щах.Тут французы пришли. Нигде цыплятне нашли.Нечем им, вроде нас, закусывать красноеи белое вино.Один офицер ихний балакал слегка по-русски.«Это, – говорит, – не война и не гастрономия,а обыкновенное варварское говно.Наш император, даже отступая,наоставлял бы наступающему врагублагородной выпивки и почетной закуски.Французский, – говорит, – офицер –не крепостной мужик.У него должен торчать, почтикак гренадерский штык.А при отсутствии надлежащей закускиразве кого удовлетворишь по-нашенски,по-французски?Дикая, дикая, варварская страна.Разве это красивейшая египетская баталия?Это – просто отвратительная,неблагородная война,бесхозяйственный бардак и так далее».Но тут подходит к тому офицерикукаптенармус Жак,который, как написано в историидля четвертого класса,закусить и выпить был не дурак.Подходит и подносит офицерику томучугунок на ухвате.Тут такая сытая вонищараспространяется по хате,точно картошки нажарила бабас салом и лучком.Офицер глаза от удивления выпучил.Чубчик у него на голове – ажнопривстал торчком.Это, короче говоря, были затушенные впровансальском маслезадние дрыгалки местных нашихболотных жаб.На следующий день собрал офицерв колхозном клубевсех стариков, пацанву и молодыхсолдаток-баб.«Всем, – говорит, – приказываю выйти срочнона заготовкулягушек и больших лягушат,пока не наступила русская зима».Тут поднимается на трибунутолстожопая Авдеиха –староста и моего прапрапрадедазамечательная кума.«Наполеоновская, – говорит, – шатияи партобратияпринесла нашей Родине одни мученияи проклятия.Заявляем, несмотря на угрозысо стороны штыков и пушек,что сроду не жрали мы тута ни мышей,ни тараканов,ни тем более каких-то сопливых лягушек.У нас от них по всему невинному телувыскакивают шершавые бородавки.И ни одна русская душа не выйдетна подобные заготовки.Хоть загоняйте всем нам под ногтифранцузские ваши булавки.Хоть даже наставляйте вы на насодноглазые мортирыи двуствольные винтовки».Ну, Наполеонов офицер, как известно,не германский –в отношении к дамскому полу – фашист.Пять минут прилипал он к Авдеихе,как банный лист.Десять минут он руки ее крестьянские,задыхаяся, целовал.Затем сорвал с погон аксельбанты.Ручку жареным кренделем захреначил.Рандеву, говорит, объявляется –пройдемте на сеновал…

Федя сделал паузу. При этом выражение его лица было в высшей степени деликатным и даже, я сказал бы, благоговейно предупредительным, то есть истинно культурным – лицо человека, вынужденного в силу известных обстоятельств любезно оставить в одиночестве, скажем, парочку резко сблизившихся в дороге соседей по купе и на цыпочках удалиться перекурить в вонючий тамбур экспресса Смоленск – Воркута.

Он достал сигарету «Дымок» из такой смятой, измордованной и грязноватой пачки, что сердце у меня враз почему-то сжалось от сострадания к типично советскому, то есть бездарно бескачественному состоянию формы и вещества ничтожного этого, в сущности, изделия.

Федя закурил. Как художник истинный, пусть даже нисколько не осознававший своего натурального таланта, он пребывал в ту минуту в милом мире старинного времени, чудесно возвращенном кровоточащей его душе встрепенувшимся воображением.

Ни нас, ни всей печальной колхозной действительности, ни собственной его сегодняшней судьбы, из которой безуспешно старался Федя вытравить сивухой адское горе, для него как бы вовсе не существовало в пространстве той паузы.

Губы его, почерневшие от пьяни, посвежели вдруг. Но улыбка, оживившая их, не была инфантильно скабрезной, какой бывает она на лицах почти каждого из нас, когда мы порочно, то есть с хищной грязцой в уме смакуем то, перед чем следует душе замирать восторженно и благодарно.

Нет – в улыбке пьяненького нашего собутыльника и рассказчика была божественно веселая снисходительность, чистейшее благословение двух живых существ на случайное любовное свидание и вообще ревнование всякого такого нормального дела к чему-либо двусмысленному.

Затем Федя щелчком отбросил окурок «Дымка» в огород. Участковый проследил за траекторией и падением того окурка на грядку закосевшим, но привычно осуждающим взглядом.

– Я кидаю в землю органику, – так и взвился Федя, – а ты, болтают, взятки с председателя берешь за сокрытие слива говенной химии в Жабуньку. Оба и засираете священную Смоленщину. Неорганические поросята, понимаешь…

– У каждого из нас свое имеется место в заколдованном кругу Системы, а вашим инакомыслием природе не поможешь. Вот вы вдвоем только лодку на моем участке раскачиваете. Не рас-ка-чи-вать… Наливай! – нелогично воскликнул участковый после своей невнятной реплики.

Для Феди все это было мелким шумком в зрительном зале. Он продолжал, никому не налив:

– Потом, значит, выскочил офицероттедова, с сеновала,без галифе и рылом, как рак, распарен.«Я, – говорит, – большое получил удовольствиеи понимаю,почему отседова пятьсот лет назадотступил монголо-татарин.Нигде не встречался мне такойтриумфальный амур!Башка пылает, судари вы мои и сударыни,как в горящей Москве абажур.Текет теперича в моих жилах красное винои золотая ртуть».Тут старый хрен Егорыч вставляет:«Вас с вашенским Бонапартом скоро ещене так уебутъ!»Надо сказать, что не весь народ в деревнеу насбыл патриотически могучий и духовитый.Имелся, к сожалению,низкопоклонствующий отщепенец,в сопротивлении супостату слабыйи бздиловатый.Его-то и развратили представителиофицерской свиты,а также тосковавшие по своимФранцуазам солдаты.Как же они совратили целый ряддеревенских баб?И как же те поддалисьна антикутузовские провокации?Француз коварно выдал за цыплячьи ляжкизадние лапы наших болотных жаб.Он споил всех слабонервных и шибкодоверчивыходеколоном «Шабли» и винищем«Белая акация».Превратил он наш жабунъкинский сельсоветв публичное заведение, то есть в бордельтет-а-тет.Он мордатых полицаев расставилна каждом шагу,чтобы мы о политике Бонапартовой –жаме ни гу-гу.Он себе в баньке с бабами парится,он себе дрыхнет на печке до самого рандеву.Наутро опять супостата отпариваютберезовым веником.Плевать ему и на своего обосравшегосяимператора,и на родную спаленную нашу Москву –фактически становится он кавказским,то есть ельнинским амурным пленником.Но старый хрен Егорычделал соответствующие втыканиявсем слабобдительным деревенским дурам,чтобы не предавались они в такуювоенную кампаниюпротиворечивым, фотографическим фигурам.Чтобы не дозволяли себе, курицы,заморского купечества.Чтобы не сладострастничали эти гадюки зря,а ложились бы преданно на алтарь Отечестваи отдавали бы радостно всю свою жизньза Царя…Затем весь народ вышел на поголовнуюзаготовкуи стратегическую засолку лягушатины,чтоб до прихода царского войска совсемне подохнуть.Зима, как известно по истории партии,была такая,что ни бзднуть от души, ни характернодля русского человека охнуть…Ну, что еще?Потом Бонапарт отступил очень позорно,оставив нашей деревне свое чужеземноенаследство.Вылупились вскоре пацанята с криком:«Спасибо Наполеону за наше счастливоедетство!…»С тех самых исторических пормы, официально выражаясь, сталиЖабунькой.Гоним фрамбуаз из картошки.Историцки выпивая, тоскливо бываетквакаем.Ну и об Отечественной войнереалистицки, так сказать, балакаем.По наследству же от тех самых офицерови солдатовв Жабуньке нашей так называемая культураполовых отношенийсохраняется, как в Париже,на уровне самом неимоверно высоком.Я лично в валенках на бабу свою никогдане залажу,я слов ей поначалу натрекаю,я ей, птичке, каждое перышко ласковоразглажу,то есть по-человечески я ее преуведомляю,пока вся она, понимаешь, не изойдет,пока вся эта мадмуазель не нальется,словно яблочко белый налив,березовым, так сказать, соком…Ну, чего еще?Мы, конечно, всех некастрированных бычковназываем каждого или Бонапарт,или Амур…Только ни Амуров, ни Наполеонов в колхозеу насни одного, мусье, не осталось.С окончательным развалом сельскогохозяйствау нас, как говорится, всегда тужур.Эх, доплясалась ты на сопках Маньчжурии,родная Смоленщина!Наконец-то ты тангов и гимноввприсядку у нас доплясалась!…Благодаря заботе коммунистической партииположения не может быть жутче.Вот что сказал по такому же поводувеликий Тютчев:в колхозе нашем «Красный колос»дела давно уже в пизде.Лишь паутины тонкий волосблестит на праздной борозде…

– Насчет борозды и пьяной праздности – полностью согласен! В остальных обвинениях не вижу никакого реализма и резко возражаю! – страстно воскликнул участковый, но Федя, смерив его взглядом аристократичным, то есть скромным, однако ж полным значительного превосходства, продолжал: