Восемь сантиметров: Воспоминания радистки-разведчицы - Евдокия Мухина

Гитлеровцы били наугад. Их огневая точка находилась где-то в винограднике.

— На огонь не отвечать! — командует майор.

Мы отползаем к можжевеловым кустам. Все еще висит осветительная ракета, но туман не дает противнику увидеть наше передвижение. Пулемет замолкает. Может, он и совсем бы замолк, но сорока все кружит, кружит и стрекочет, как бы подсказывая врагу на огневой точке: стрреляйте, стрреляйте!

И тут вскакивает Генка Цыган и короткой автоматной очередью сбивает сороку. Птица шлепается к его ногам, он, довольный, хохочет и тут же падает, скошенный пулеметным огнем. Упал без крика, мне показалось — лег. Но не так лег, как мы лежали; зачем-то отбросил от себя автомат, зачем-то вытянул руки.

— Идиот, идиот! — шепчет с тоской майор Зубр.

Я поползла к Цыгану. Еще был туман, когда я ползла. Ракета погасла. Где-то за туманом начинался рассвет. Я ползла на локтях, по-пластунски.

— Отставить, Евдокимова! — приглушенным голосом приказывает майор.

Я не могла остановиться, ползла и ползла.

Ветерком на мгновение снесло туман, и все стало видно. Вдали открылось гладкое море, открылся виноградник до самого моря; я не сразу поняла, что виноградник, показалось, что переплетение проволоки. Стала видна серая бетонная горбушка дота; пулемет молчал. Из уха Генки Цыгана струей бежала кровь, он не шевелился. Текла красная кровь и смешивалась с влагой земли. Смерть товарища я видела первый раз. Я смотрела и не понимала, тупо смотрела.

Залаяли собаки. Две, три — не знаю сколько.

— Не стрелять! — приказал майор, хотя собаки, виляя среди сухих виноградных плетей, бежали в нашу сторону. Огромные седые овчарки.

Людей с собаками почему-то не было. Собаки бежали, а солдаты их не сопровождали. Я думаю: сейчас собаки будут здесь, как же так не стрелять?

— Огня не открывать! — повторил майор.

А собаки уже близко — от нас всего метрах в двадцати. Но они хоть и бегут, но как-то неуверенно. Не знаю, видят нас или нет. Если видят, одного только Цыгана, тело которого за кустом, а голова ниже куста, на открытом месте; из уха течет и течет кровь.

— Смотрите, ребята! — говорит майор. — На собак смотрите!

Говорит и смеется нервным смехом, хотя на его памяти немало смертей.

Мы смотрим на собак — они совсем не могут бежать, завязли. Виноградник на мокрой глине, весь в глине. Нестриженый виноградник. Его с осени, видно, не обрезали и прошлой весной тоже, наверно, не обрезали. Отростки вытянулись и переплелись, даже собакам трудно продираться. Но не в том дело. Главное, они вязнут в глине — и ни туда ни сюда.

— Всем ясно? — спрашивает майор.

Мы отвечаем, что всем.

Собаки лают. Хрипло, зло. Но теперь они еще и визжат. Одну лапу вытянут, другая вязнет в глине.

Я снова поползла к Цыгану. Надо ж понять, мертвый он или живой.

— Ни с места, Евдокимова! — останавливает меня майор. — Железка!

— Слушаю, товарищ майор.

— Забери у мертвого оружие, вынь из мешка прод-запас!

— А может, он живой?

— Он уже холодный, понимаете… Прижмите к сердцу ухо…

Железка хорошо справился. Снял с пояса Цыгана пистолет, вынул из кармана гранаты лимонки. Для этого расстегнул бушлат. Потом прижался к сердцу Цыгана ухом.

Автомат лежал в стороне, на открытом месте.

— Не трогай автомат, ползи за кустами, — командует майор.

Но Железка благополучно выручил и автомат. Немцы стрельбу не возобновляли.

Море совсем открылось — далекое, тихое.

— Группа! — командует майор Зубр, а сам смотрит в бинокль. — Справа, на западе, на краю обрыва видите развалины кошары и две сосны?

— Видим, — откликаемся мы.

— Это и есть наш сборный пункт. Железка и Толокно! Забирайте левее, а мы с Евдокимовой и Рыжиком пойдем в обход правой стороной. Не вздумайте сокращать путь по виноградникам. Ни ползком, ни тем более в рост. Завязнете. Приказ поняли?

— Так точно, поняли.

— Выполняйте!

Я в последний раз посмотрела вслед ребятам. Было отчетливо видно. Виноградник языком входил в кустарник, слева он спускался к морю, над которым багровел край солнца. Справа чем ближе к берегу, тем отвеснее подымалась скальная крутизна, местами поросшая сосняком и густым можжевельником. Километра за три тенями качались две сосны; возле них какие-то развалины.

— Ползти за мной, не разгибаться! — приказал майор мне и Рыжику.

Скоро мы потеряли из виду двух наших товарищей.

Я думала: как же так, не похоронили Цыгана, бросили, оставили.

Еще не понимала войну.

Я не замечала Рыжика, только слышала его дыхание. Это мешало думать. Не знаю, нужно ли было думать.

Казалось, уже можно приподняться, по-пластунски долго не проползешь, на четвереньках далеко не уйдешь. Нас пеленал туман, видны были разве что ближайшие кусты. Пулемет постреливал короткими очередями, дробь слышалась глухой и ленивой. Кто знает, может, стреляли из другого дота. Первым выпрямился майор. Я трудно разгибалась — замлела спина. Смотрю — что такое? Рука сама схватилась за пистолет, я бы могла выстрелить. Представляете: Рыжик прыгнул на спину майору Зубру. Майор клюнул носом, упал, выругался. А Рыжик его держит и кричит мне:

— Ложись, ложись!

Майор сбросил Рыжика и свирепо прошептал:

— Ты нешто спятил!

Рыжик отвечает:

— Ложитесь, товарищ майор.

Вдруг вижу — у Рыжика плечо в крови. Тогда поняла: он прыгнул на майора, чтобы его спасти.

— Сильно ранен? — спросил майор.

— Не думаю, — ответил Рыжик и застонал. — Товарищ майор, не сердитесь. Я увидел, что слетело несколько веточек можжевельника. Пули срезали, понимаете. Я прыгнул… Не сердитесь.

Майор говорит:

— Чудило, ты мне спас жизнь.

Рыжик отвечает:

— Возможно. — И улыбается дрожащими губами.

Опять вижу его золотые зубы. Он пробует опереться на локти, чтобы ползти дальше, но падает на бок, лицо его искажает боль. Весь рукав бушлата напитался кровью. Мы с майором снимаем с него вещмешок, бушлат, гимнастерку, нижнюю рубашку. Я срываю пергамент с индивидуального пакета, смачиваю йодом марлю. Рыжик не дает себя перевязывать:

— Ну тебя к черту, ты делаешь больно!

Шепчу ему:

— Терпи!

Майор подтверждает:

— Надо терпеть… Задание провалено. Терпи, терпи, задание провалено, а все равно надо терпеть.

Рыжик скрежещет зубами. Я его быстро перевязала. Наложила вату, все как полагается. Хорошо замотала бинтом. Но и я знаю и он знает — пуля насквозь не прошла, застряла в плечевом суставе.

Рыжик говорит:

— Нашла меня на излете. Ты понимаешь?

Я не знала этого выражения, однако сообразила: пуля достала Рыжика в конце своего пути. Значит, стреляли издалека.

Рыжик говорит:

— Прикончите меня, товарищ командир. Ползти не могу.

Майор Зубр зло шепчет:

— К такой-то и такой маме! Не будем ползти! Шальная пуля. Помоги ему одеться, Чижик. Пойдем дальше полным шагом, была не была.

Рыжик не дал надеть рубашку, да она бы на него и не налезла. Плечо и предплечье сильно распухли. Кое-как мы Рыжика поднимаем. Его вещмешок берет майор.

То и дело слышно, как тарахтит пулемет, но к нам пули не долетают. Командир хотел идти полным шагом. Какое там: плетемся, еле передвигая ноги. Давно рассвело, а солнца нет. Опять моросит дождь, в кустарнике вязнет туман. Коля Рыжик просит пить. Мы с майором поочередно подносим к его губам флягу. По тому, как дрожат у нас руки, Рыжик видит, что наши силы на исходе.

— Пристрелите меня, пристрелите! — однотонно повторяет он.

Майор его за это ругает на чем свет стоит и вдруг говорит ласково:

— Милый, дорогой, осталось немного, потерпи…

Когда мы в час восхода смотрели с опушки, разваленная кошара и две сосны видны были отчетливо и ясно. Вроде бы не дальше чем в трех километрах. А мы тащимся уже три часа. То и дело останавливаемся, но не разрешаем себе привала. Тянется и тянется можжевеловый кустарник. Мы защищаем собой Колю Рыжика, принимаем удары колючих ветвей на себя, но иногда и ему достается. Он стонет, мычит от боли. На нем только бушлат — грудь открыта. Накидываем сверху плащ-палатку, но она мешает его поддерживать. От тяжести вещмешка и рации с комплектом питания мне уже невмоготу. Еще минута — и свалюсь. Так кажется. Однако мы шагаем и шагаем, глаза застилает туман, заливает дождь.

— Привал, — приказывает майор. — Привал…

Перед нами каменистая площадка. Слева кустарник, сквозь который мы продрались, справа, метрах в трехстах, — молодой сосняк, взбирающийся в гору. А прямо… там не видно ничего. Там небо и далекое море. Можно только догадываться, что море где-то там. Кромка обрыва тянется в тумане.

— Лежите здесь спокойно, не шевелитесь, — прерывающимся голосом говорит командир. — Я пойду… я в разведку. Евдокимова! На тебе… понятно? На тебе вся ответственность. Из кустов не вылезайте. Наши товарищи… Железка и Толокно… Они уже должны быть здесь. Тихо! Не все еще потеряно. Это и есть сборный пункт. Сейчас, сейчас.