Аз-Зейни Баракят - Гамаль Аль-Гитани

Омру пересекает квартал аль-Атуф. Не увидел бы его кто-нибудь из семинаристов. Даже те, кто прежде искали с ним дружбы из страха перед ним, теперь не скрывают своей враждебности. В тот вечер, когда он понял, что все пропало, они встретили его у входа в галерею — те, кто спали с ним рядом, его однокашники. Сирийцы, магрибинцы, афганцы поднялись посмотреть, что будет. Узел с его пожитками швырнули ему под ноги. Хамза, самый старший в галерее по возрасту и дольше всех учившийся в университете, сказал: «Убирайся отсюда, Омру, и больше не показывайся нам на глаза!» Сильная рука сдавила ему плечо. Он чуть не крикнул им: «Да вы знаете, с кем говорите? На кого кричите?» Ему казалось, что рядом с ним стоит начальник соглядатаев Каира. Когда Омру подсаживался с беседой к торговцам или семинаристам, он с гордостью вспоминал, что с ним разговаривал сам начальник, и сожалел, что не может сказать им об этом. Это же чувство он испытывал всякий раз, встречаясь с начальником — человеком, который может любого отправить в аль-Мукашширу. «Вы что, забыли об этом?» — хотелось ему крикнуть. Но он почувствовал, как одежда его взмокла от пота, и неуверенно произнес: «Что случилось, шейх Хамза?» В глазах, смотревших на него, горел огонь ненависти. «Иди отсюда! Чтоб ты сгинул, как сгинули из-за тебя другие!» — крикнул Салех ас-Саиди. Вперед вышел Бахауль-Хакк и снял башмак. Но Хамза остановил, его. «Ты принес нам несчастье, — сказал он. — Ты следил за нами и доносил о каждом нашем шаге. На твоей совести и Саид и Мабрук!» Омру не предполагал, что когда-нибудь с ним это случится. Теперь они пойдут к шейху Аль-Азхара и расскажут о нем то, чего раньше не осмеливались говорить. Шейх прикажет выгнать Омру из галереи и из Аль-Азхара и попросит сказать всем, кто он есть на самом деле. Омру посмотрел на дверь в галерее. Неужели он никогда не переступит ее порога? Не услышит их дыхания, их бормотания во сне? О чем же он будет писать в своих донесениях? Нет, начальник не простит его! Он провалился, раскрыл себя, а для соглядатая это равно смерти. Куда податься? Далеки те дни, когда он ходил по домам, собирая дирхемы за чтение Корана. Теперь он не осмелится войти ни в один из тех домов. Вот узелок с пожитками. Куда идти? Может, вернуться к ним? Попросить прощения и снисхождения, рассказать им о матери, о которой он ничего не знает до сих пор? Прошли годы с того дня, как она покинула деревню. Он не знает дороги к ней, а она — к нему. А что, если она придет в галерею, а его там нет? Будет ходить вокруг мечети, немощная, слепая, с разбитым сердцем. Если сказать им о матери, может быть, они сжалятся? И тут он вдруг понял, что забыл лицо своей матери и если бы встретил ее, то не узнал бы. Может быть, она еще жива, но в его сердце она умерла много лет назад.

Омру взял свои пожитки и побежал по улицам, полным скорби и печали, словно кровь, пролитая в Марадж Дабеке, оросила всю землю Каира. В сердце каждого, в каждом доме поселилась безутешная скорбь. Его же рана — навылет. Он поносил Хамзу, проклинал семинаристов, беззвучно клял соглядатаев. Кто знает, может быть, они просто сами догадались, кто он? А возможно, начальник соглядатаев Каира сам пустил слух о том, кто есть Омру, и следил, как его разоблачат? Однажды Омру слышал, как шейх Хамза поносил главного соглядатая султаната, но пренебрег своим долгом и не донес на него. Какая непростительная ошибка! Хотелось бы ему сейчас, чтобы Хамза узнал об этом — наверняка бы задрожал от страха. Омру замер на месте, услышав странный сдавленный крик, который донесся из чрева квартала аль-Атуф. Может, убивают человека? Опасно идти туда в одиночку. Вон как их много было в Марадж Дабеке, и все полегли. Если бы его увидели в такой час, подумали бы, что он ходит и разнюхивает, как и что, чтобы сообщить османам. Если только побьют камнями, можно считать, что он отделался легким испугом. Не спасет его и сам Закария.

Может быть, начальник соглядатаев Каира замыслил совсем избавиться от него? Сейчас схватят его несколько соглядатаев с криком: «Лазутчик османов!» Значит, надо спешить. Все проходит, и кажется, будто он никогда не посещал дом Сунийи бинт аль-Хуббейзы, не спал с Латыфой аль-Хильвой, не слушал Хейфу аль-Лязизу, не изучал науку, не заучивал наизусть хадисы. Почему он не остался в деревне с матерью?! Был бы крестьянином, имел бы жену и детей…

Большая дверь открывается с громким скрипом. Тяжелый засов двигается с трудом. Тот же проход, по которому он ходил не раз, Омру вздрогнул: вернется ли он по нему этой ночью назад? Неизвестно, что ждет его.

Войдя в комнату, он увидел перед собой заместителя начальника соглядатаев Каира.

— Садись.

Омру сел, не облокачиваясь на спинку сиденья. Осунувшийся, с побледневшим лицом. Таким его видит сейчас этот человек.

— Ты раскрыл себя и раскрыл нас.

У Омру отнялся язык. Что с ним будет? Когда посыльный зашел за ним в аль-Фустат, он уже продумал, что будет говорить: единственное, что ему нужно, — это пристанище. Он может работать слугой, выбивать матрацы, мыть посуду. Разве он не служил им со всем усердием? Разве он ошибся хоть в одном из своих прежних донесений? Разве не ему они обязаны раскрытием десятков подстрекателей? Но сейчас, сидя в этой комнате, он забыл все слова.

Заместитель начальника соглядатаев Каира поднялся. Омру заметил, что у него утомленный вид. Если бы можно было сказать ему: «Отдохни! Не утруждай себя так!» Если бы можно было поговорить с ним попросту!

— Из-за тебя у нас будут неприятности.

Сердце у Омру упало. По тому, как говорил этот человек, как двигался, шагая по комнате и ударяя кулаком правой руки по ладони левой, Омру понял, как решено с ним поступить.

— Прямо здесь?

И Омру погрузился в вечную тьму. Над ним витал призрак влюбленного, потерявшего свою подругу… Ему хотелось подойти к заместителю начальника и тихо шепнуть: «Подумай о себе. Здоровье у тебя не в порядке». И заместитель ему ответит: «Да хранит тебя аллах, Омру!»

САИД АЛЬ-ДЖУХЕЙНИ

Со старой рваной тряпкой в руке подошел Хамза бен ас-Сагыр и сказал, вытирая место, где обычно сидел Саид: «Давно тебя не было видно, шейх Саид… Больше двух лет… Видно, не дорогá тебе наша дружба!»

Саид прищурился: уставшие глаза отказывались различать предметы. Верит ли Хамза сам тому, что говорит? Может быть, притворяется? Или действительно не знает, что случилось? Неужели до него ничего не доходило? Если он делает вид, что не знает, значит, это не без скрытого умысла. Неужели хотя бы случайно он не слышал о Саиде в разговоре между семинаристами, которые наведываются к нему в лавку? Хамза потирает руки. В его приветствии искренняя теплота и радушие. Может быть, ему посоветовали притвориться? Однако его открытый взгляд не вызывает сомнений или недоверия.

— Не так уж долго я отсутствовал, брат Хамза!

Ответ короткий и достаточно ясный, чтобы дать понять Хамзе или другому соглядатаю, стоящему поблизости, скрывающемуся в лавке либо в ином укромном месте, что Саид не жалуется на то, что произошло. Саид знает, что за ним следят. Где бы он ни находился, он всегда под неусыпным надзором: что он говорит, с кем встречается, что ему отвечают. Все сказанное им потом тщательно разбирается. От них не укроется тайный смысл его слов. И сколько бы ни прошло лет, его могут схватить и подвергнуть жестокой расправе, даже если ему останется жить всего один день. Чтобы подчинить его своей воле, они могут заставить его пережить за один день столько мучений и страданий, сколько человеку не испытать за всю его жизнь.

Саид наблюдает за улицей. Зимой на сердце тоска. Пульсация крови в висках похожа на ритмичный стук шагов по бесконечно длинным коридорам… Лица смотрящих на него спокойны и холодны, сверлят его взглядом. Он довел их до изнеможения своим упорством. Они повторили ему все слова, которые он постоянно шептал во сне в галерее. В свое время один из его однокашников рассказал Саиду об этой его привычке. Многие говорят во сне, но слова их невнятны. А Саид повторяет всего несколько слов: «первый», «последний», «вчера», «завтра», «единственное число». Целый месяц они допытывались, что значат эти слова. Но он клялся, что и сам не знает. Они сжалились над ним и поверили. Потом ему воспроизвели разговоры, которые он вел с другими людьми в разные периоды его жизни. Затем посыпались вопросы о значении слов, отдельных букв и предлогов, вопросительных интонации — талисманов, оберегавших его душу от вторжения. В конце концов они расшифровали их, хотя он всегда думал, что это невозможно. Они смели все преграды, проникли через самые узкие щели, обескровили и обессилили его. Он поймал себя на мысли, что думает о них и о том, что они с ним сделали. Что, если они догадались, о чем он думает, поняли, что он неверно оценивает их работу, приписывает им ужасы, которых не было? Да, которых не было, не было! Неужели нет такого лекарства, которое дарит полное забвение? В его ушах звенят крики неизвестных ему людей, которые корчатся от боли, но крик не приносит им облегчения от чудовищных страданий… Застойный воздух в закрытых ямах… Прикосновение цепей… Он встряхивает головой, отгоняя видения, о которых он хочет забыть. Все, через что он прошел, — тяжкий сон, да, сон.