Прекрасная чародейка - Владимир Нефф

Вальдштейнов палач и его подручный, поселенные в садовом домике, сидели, подложив под зад руки, ибо не знали, к чему их еще приложить.

Благодетельным отклонением от такого маразма, который, кроме самого герцога, начал охватывать уже и весь его двор, был визит в Мемминген знаменитого отца Жозефа, прозванного Серым кардиналом.

Герцог получил известие о предстоящей поездке отца Жозефа в Регенсбург и о том, что святой муж намерен по дороге остановиться в Меммингене, дабы засвидетельствовать свое почтение его высочеству верховному командующему императорских войск Вальдштейну, герцогу Фридляндскому, от имени французского посла в Швейцарии Брюлара, который должен сопровождать отца Жозефа. И герцог, стряхнув с себя вялость, отдал приказ принять прославленного капуцина с такой помпой и великолепием, что придворные не удержались от понимающих усмешек и тихих иронических замечаний: дескать, мечта герцога понравиться французам и впорхнуть в их элегантные объятия до того сильна, что в состоянии даже вырвать его из предсмертной летаргии, и это несмотря на то, что сей французский капуцин совсем еще недавно с негодованием говорил об «infamies et violences de Volestein» — о мерзостях и насилиях Вальдштейна.

Получив сообщение, что французская делегация следует в восемнадцати каретах, Вальдштейн решил выехать навстречу ей с представителями своего двора в таком же числе экипажей — что и было сделано. Оба поезда, французский и вальдштейновский, встретились на берегу Боденского озера, недалеко от города Линдау. Парило, на небе ни облачка, зато с озера, удивительно синего, веял приятный ветерок. Завидев друг друга, кучера стали сдерживать лошадей и наконец остановились на расстоянии пятидесяти — шестидесяти шагов. Наступила минута колебаний: что теперь? Легко сказать — выехать кому-то навстречу; а кому первому выйти из кареты? Кто кому должен пойти навстречу? Посол Брюлар был гость, и, по всей видимости, Вальдштейну первому полагалось спуститься наземь и пройти навстречу французу. Но ведь Вальдштейн — особа высокая и могущественная, а кто такой Брюлар? Ничтожество! Подобает ли Особе идти навстречу Ничтожеству? И даже если Вальдштейн соблаговолит выказать такое расположение — как повести себя Брюлару? Допустить ли, чтобы герцог подошел к самой его карете? Это была бы грубая неучтивость, более того — оскорбление. Или ему тоже покинуть карету и выйти навстречу герцогу?

Но как далеко ему пройти? Может, не ждать, когда из кареты выйдет Вальдштейн, и выйти первому? А вдруг Вальдштейн, известный спесивец, вообще не вылезет из кареты, и Брюлар окажется на дороге один-одинешенек, чем покроет себя позором на веки вечные? Тем более что всем известно — герцог выехал встречать не его, посла Франции, а отца Жозефа, который — орден милостиво разрешил ему, в нарушение устава, путешествовать в экипаже — сидит где-то сзади, невидимый, и, не будучи облечен никаким официальным заданием, строго говоря, даже не входит в состав делегации; но если это так — а так оно и было, — то Брюлару нет никаких оснований лебезить перед герцогом. Трудные и серьезные проблемы, ведь тут затрагивалось все: престиж, лицо, честь, более того — слава Франции!

И вот между обоими поездами, застывшими на дороге, словно загипнотизированные друг другом, забегали, невзирая на жару и пыль, посредники — les pariamentaires [34], знатоки этикета. Несмотря на их глубокие знания в этой области и всю их добрую волю, справились они со своей задачей лишь после целого получаса беготни от головы французской колонны к голове вальдштейновской, от Брюлара к герцогу и обратно. Было решено: Брюлар и Вальдштейн покинут кареты одновременно и пройдут навстречу друг другу точно до половины расстояния между их каретами, каковую срединную точку парламентеры предварительно тщательно вымерили и обозначили, воткнув свои шпаги в землю по обе стороны дороги. Все это произвело впечатление, будто здесь готовятся скорее к поединку, чем к акту вежливости.

Но вот уже оба господина вылезают из карет и шагают лицом друг к другу; то ли важность момента разогнала подагрические боли, то ли герцог совладал с ними силой воли, но шел он медленно — да и Брюлар не спешил, — но с достоинством, не хромая, даже с известной элегантностью. Затем произошел чудесный, сладостный для взора обряд взаимных приветствий: оба господина раскланиваются достойно и важно, ничуть не сгибая спины, слегка отведя назад левую руку и выставив вперед правую ногу, левую же чуть-чуть согнув в колене, и обнажают голову грациозным жестом, чтобы помахать шляпами над самой землей сначала влево, потом вправо, словно желая друг перед другом смести с дороги пыль; затем они берутся за руки и заверяют друг друга, что они совершенно ravis и enchantes, восхищены и очарованы этой встречей. После этого уж и прочие господа покидают свои экипажи и радостно спешат навстречу друг другу, и все они ravis и enchantes. Право, воды Боденского озера никогда еще не видели столько ravissement и enchantement [35], и в пыль линдауской дороги никогда еще не впечатывалось столько pas du courtisan [36], в воздухе так и мелькали великолепные перья райских цветов, украшавших шляпы господ, и золото богатых перевязей, и алость бархата, и белизна кружев.

Среди этих придворных селадонов странно выделялась фигура небритого, грязного и босого монаха в драной орденской рясе; неподвижно выпрямившийся, с окаменелым выражением сурового и худого лица, он благословил господ из свиты Вальдштейна, поспешивших к нему — сам Вальдштейн впереди, — чтобы разглядеть его поближе.

— Досточтимый отче, — заговорил с ним герцог, — я в самом деле ravi и enchante встречей с Вами и высоко ценю любезность, проявленную Вами в том, что Вы не пожалели времени, чтобы навестить по дороге мое скромное временное жилище.

Отец Жозеф отвечал:

— Сын мой, это не любезность, а обязанность, которую я, как верный слуга родины и короля, исполняю по мере своих сил и в пределах своего долга перед Господом. Слава вашего герцогского высочества и блеск ваших деяний, сын мой, не дозволяют мне пренебречь возможностью лично выразить вам свою благодарность за то рвение, с каким вы отстаиваете интересы святой нашей церкви в ее великой борьбе против отступников, и благословить ваши достохвальные усилия.

Все это отец Жозеф произнес негромким интеллигентным баритоном, ни разу не запнувшись, на французском языке, звучном, как колокол, как то самое «дин-дан-дон» из припева песенки, которую, как мы помним, он любил напевать. Так умел он говорить; Вальдштейн далеко не мог с ним в этом сравниться.

— Я смущен такой похвалой, Ваше Преподобие, — сказал он. — Однако факт — нам много есть о чем потолковать. Прошу оказать мне честь и занять место в моем экипаже.