День ангела - Ирина Муравьева

И вскоре была эта ночь, эта радость. Сесиль почти и не помнила, как она оказалась в комнате Бенджамена между одиннадцатью и двенадцатью часами после захода солнца. Но солнце зашло, и Сесиль оказалась. А Бенджамен потом долго не спал, а рассматривал ее, крепко спящую, с таким удивлением, как будто это была первая девушка, которая заснула на его плече с такой безмятежной доверчивой радостью.

Сесиль, правда, вскоре проснулась, и Бенджамен вдруг поцеловал у нее руку. И крови-то было всего ничего, а ей говорили, что может быть больше. Она приняла душ, заплела косу, ни разу не взглянув в зеркало, поскольку смотрела на Бенджи. Лицо его было порывистым, нежным и лучше намного, чем даже у Пресли. Потом они шли по росе к ее корпусу, но Бенджи молчал, и душа ее ныла. В прошлом году в школе ставили спектакль «Юджин Онегин», и ей поручили Татьяну. Сейчас бы она ее лучше сыграла, ей все стало очень понятным про жизнь. Проводив ее до двери, Бенджамен Сойер дотронулся до ее плеча и сразу убежал. Причем не к себе, в пятый корпус, а может быть, в лес или, может быть, в горы. Короче, умчался, следа не оставил. А днем на уроках почти не смотрел. Потом была спевка и яростный ливень. И Мэтью, который следил в оба глаза. Потом все бежали, спасаясь от ливня. И Бенджи, догнав ее, обнял с разбегу. Их руки сплелись, их дыхания спились. Вокруг было столько воды, все бурлило.

Прошла целая неделя с того вечера. Там, в больнице, она ни разу не вспомнила о Сойере. Там был только Мэтью, он чудом не умер. Теперь ему лучше, и он ее выгнал. Сесиль не сердилась и не обижалась. Ах, выгнал и выгнал! Но что делать с Бенджи? Она даже подумала о том, что, может быть, стоит написать ему письмо. Дождаться полуночи, лунного света и все написать, как писала Татьяна.

Длинная и прямая Бетси разбила поток ее мыслей вопросом:

– Ты есть-то хоть будешь?

Сесиль вспомнила, что очень голодна. Бетси смотрела с тем самым удивлением, которого добивались от нее операторы на массовках.

– Пойдем кофе выпьем, – сказала Бетси.

Сойер стоял с тарелкой, полной яичницы, в правой руке и двумя бананами – в левой. А вдруг он не хочет ее больше знать? Сойер поставил яичницу на чей-то столик, а бананы просто бросил на пол. И сам подошел к ней. Всей кожей спины Сесиль почувствовала, как на них смотрят. Глаза ее видели мало, поскольку он был слишком близко, почти что касался ее подбородком. Дыхание оба сдержали.

Патрик Беккет – Анастасии Беккет

Последнее письмо, недописанное.

Нанкин, 1937 г.

Они говорят, что не собираются нас убивать. Но я им не верю. Хорст ведет себя малодушно, один раз даже бросился целовать руки у главного бандита. Сейчас их осталось только четверо, куда исчезли двое, я не знаю. Содержат нас в сносных условиях: мы живем в подвале, но здесь не холодно, и еды почти хватает. Нас захватили всего неделю назад, а мне кажется, что прошла целая вечность. Сидим на своих подстилках и тупо ждем. Слава богу, что нам разрешают писать письма.

Знаешь, какое у меня сейчас самое любимое занятие? Вспоминать тебя. Память моя стала похожа на рака-отшельника, который тянет за собой каждую новую ракушку. Так и я: достаточно любой мелочи, чтобы я снова и снова чувствовал тебя, слышал твой голос. Иногда мне кажется, что ты находишься внутри меня, как преступник в свинцовом мешке. Были такие наглухо закрытые свинцовые мешки в средневековой Венеции, в них держали преступников. Веселое у меня воображение, правда? Помнишь, как мы отдыхали в Бретони, и соседка учила тебя варить марципан? Радость моя! Сегодня ночью я долго вспоминал это. Сначала пошел мелкий дождь, небо было затянуто, и мы не смогли пойти купаться. Ты забралась с ногами на кресло и сказала, что это ничего, что дождь, ведь нам так уютно вдвоем в этом старом доме, который мы сняли на пару недель, перед тем как уехать в Ригу и оттуда – в Москву. В открытые окна просачивалось море с его крикливыми чайками и лодками вдалеке, и казалось, что все это – прямо здесь, в нашей комнате. На тебе было клетчатое платье с черным бантиком на шее, и, когда я развязал этот бантик, кожа твоего горла показалась мне такой шелковистой и горячей, как будто это была кожа только что народившегося птенца, которых мы, мальчишками, иногда находили в траве. Пришла соседская девочка лет тринадцати и спросила, хочешь ли ты научиться варить марципан, потому что мать ее собирается печь для гостей пироги с марципаном. И ты вскочила, обрадовалась развлечению. На кухне, куда и я пошел вместе с тобой, миндаль уже был аккуратно разложен на деревянном столе, топилась печь, и соседка, такая рыжеволосая, словно ее голову окунули в мед, с засученными рукавами белой рубахи, начала объяснять, как сначала нужно прокалить орехи, чтобы они, не дай бог, не обгорели, потом толочь их до тех пор, пока орехи не превратятся в легкую золотистую пыль.

Милая моя! Мне страшно, что меня убьют и ты останешься одна в таком жестоком мире. В Москве было время, когда я почти ненавидел тебя, но это время прошло. Оно прошло совсем. Мне не нужно было делать над собой никаких усилий, чтобы простить тебя. Это случилось само собой, когда ты заболела. У тебя была высоченная температура, и ты слегка бредила, плакала во сне. Доктор предупредил меня, что тебе нужно много пить, и я не спал, сидел рядом с тобой и все время поил тебя холодной водой из кувшинчика. У тебя стучали зубы, вода проливалась через край, ночная сорочка и простыня были мокрыми. На третий день мне пришлось ненадолго уйти, я оставил тебя одну, ты спала, но, когда я вернулся и снимал пальто в прихожей, ты вышла ко мне из своей комнаты, белая, без кровинки, держась за стену. Я разозлился, что ты встала, прикрикнул: «Иди ложись!», а ты так жалобно посмотрела на меня, хотела что-то мне объяснить, и вдруг у тебя закатились глаза, и ты упала, потеряла сознание.

Видишь, какая жгучая вещь – воспоминания? Что бы я ни делал сейчас – переворачивал бы страницу письма, ерошил волосы на своей голове, закрывал глаза, – я все равно вспоминаю тебя, хотя бы потому, что и тогда, когда ты была рядом, я точно так же переворачивал страницу, ерошил волосы, закрывал глаза. Теперь о другом. Я должен написать тебе все, что думаю, и прошу тебя: дай мне слово, что ты никогда не соединишься с Уолтером Дюранти. Это моя единственная к тебе просьба. В Библии сказано, что человека оскверняет не то, что входит в него, а то, что из него выходит. Дюранти любит смаковать все, что ему выпало пережить. Он полагает, что это его оправдывает. Я думаю не так: не время своею жестокостью и грязью оскверняет человека, а человек, подобный Уолтеру Дюранти, оскверняет свое время. Дюранти – подлец. На таких людях, как он, держится зло. Я часто задавался вопросом: откуда на свете так много зла и почему сила его столь велика? Думаю, что причина одна: каждое поколение выбрасывает из себя необходимое число людей, которые не дают этому злу хотя бы немного уменьшиться.

Я не знаю, правда ли то, что Уолтер рассказывал нам с Юджином: как сатанисты, среди которых было много разных знаменитостей, пили кровь только что убитых на бойне ягнят, как девятилетние девочки, проданные родителями в притон, проводили с ними ночи, и ничего не было слаще, чем после всего посадить такую девочку себе на колени и начать ее убаюкивать. Думаю, что многое он, наверное, и преувеличил, потому что в нем есть «болезнь лжи», но я знаю доподлинно одно: он был в тех же местах, где был я, он увидел все это еще раньше, чем это увидел я, и он не только не попытался помочь людям, которые голодали, но были еще живы и их можно было спасти, но он объявил этих людей несуществующими и подключил к своей подлости весь остальной мир. А миру на все наплевать, это я тоже понял.

Не думай, что я разочарован или обозлен. Я видел негодяев, подобных Дюранти, но видел и праведников. Один из них – Джон Рабе, немец, член нацистской партии, который основал здесь, в Нанкине, нейтральную зону. Мы много работали вместе. Когда я осторожно спросил его, понимает ли он, к какой партии принадлежит на своей родине, Джон Рабе сказал, что он принадлежит к партии социалистов. Сначала его ответ удивил меня своей наивностью, но после я понял, что он много лет живет не в Германии, а в Китае, и те события, которым мы в Европе уже стали свидетелями, и те идеи, которые несет миру нацизм, остались вне его понимания. Человек он исключительно добрый, чистый и самоотверженный. Так что, видишь, мир не делится на либералов и консерваторов, на белых и черных, на протестантов и католиков. Он делится на добрых и злых людей, и вся борьба, которая, как нам кажется, происходит между разными народами, странами и партиями, есть на самом деле борьба между добром и злом внутри самих людей.

Милая! Если бы ты только знала, как…

Вермонт, наши дни

Ушаков несколько дней провел, разбирая прибывшие из Парижа книги, бумаги, вещи и устраивая дом таким образом, как будто он и в самом деле намерен был жить в нем всегда. Он вспомнил, как в самом начале знакомства Надежда и мать ее Ангелина очень были озабочены тем, как он, холостой, одинокий мужчина, заброшенный в дебри вермонтской природы, устроится с бытом.