Война все спишет - Леонид Николаевич Рабичев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Это хозяйство Рабичева?
Лейтенант-артиллерист отвечает:
– Опоздал ты, лейтенант, на сутки. Вчера это хозяйство передислоцировалось, а указатель куда – на параллельном шоссе, метров четыреста от нас.
Пересекаем поле, лес, выезжаем на параллельное шоссе – подпись Виктора и стрелка.
– Лейтенант, – говорит Королев, – что это за хозяйство, почему оно все время в движении? Уж не саперы ли?
Я горько пожимаю плечами. Уже полдень, уже проехали километров пятнадцать, и вот опять стрелка и подпись, на этот раз рядом с деревянной крашеной Мадонной, и поворот налево, на восток. Стрелка – подпись, стрелка – подпись. Проехали еще двенадцать километров, развилка дорог, стрелка на юг.
Лошадь устала, и я понимаю, что мы вращаемся в каком-то заколдованном круге.
Распрягли лошадь, пустили на луг, разожгли костер, варим суп, расстилаем плащ-палатки и отдыхаем. Вспоминаю, как брат до войны привез к нам на Покровский бульвар Козина и Ашкенази. Они играли и пели весь вечер, а меня поразило обилие морщин на лице молодого Ашкенази.
Или я его с кем-то путаю?
Брат – председатель клуба выходного дня Станко-инструментального института. Вот объявляет программу очередного номера.
Это самый модный накануне войны джаз Цфасмана.
Еще недавно все джазы находились под запретом. Самой модной была заграничная пластинка «Хау ду ю ду ду, мистер Браун!».
Ол-райт! Запрягаем лошадь. Десять километров до следующего перекрестка дорог и следующей подписи и стрелки.
Начинает темнеть.
– Может быть, достаточно? – говорит Королев.
На этот раз стрелка поворачивает на юг, мы торопимся, едем по очередному шоссе час и вдруг обнаруживаем знакомые ворота, знакомый фольварк и тот самый первый указатель, который поверг меня в неописуемое волнение…
Мы действительно совершили полный круг, хозяйства Рабичева не нашли, второй раз повторять маршрут глупо. Попробовать узнать в штабе армии? Но ведь хозяйство это могло быть и из другой армии, а то и из другого фронта.
Двигалось оно, но куда? Зачем?
После окончания войны почти у всех бойцов и офицеров армии было по две-три пары трофейных ручных часов, и существовало такое развлечение. Подходит на дороге незнакомый лейтенант и говорит:
– Махнем не глядя!
Махнем – это означало поменяемся. Были у меня немецкие часы, а у него? Улыбающееся доброе лицо.
– Махнем, махнем, – говорю и получаю великолепные швейцарские, циферблат прозрачный, корпус прозрачный, и видно, как вращаются колесики.
– Ну, тебе повезло, – говорит незнакомый лейтенант.
Все это происходило на глазах у старшины моей роты Чумикова.
Он тогда подошел ко мне и говорит:
– Махнем не глядя!
Мне просто хотелось сделать ему подарок, от Москвы до Кёнигсберга прошли, и, кроме хорошего, ничего я от него не видел.
– Махнем, махнем, – говорю. И вот у него мои швейцарские, а у меня обыкновенные немецкие, но рады мы оба. Вот с этими, чумиковскими, я в 1946 году демобилизовался, а спустя двенадцать лет они у меня остановились, и зашел я в часовую мастерскую на углу улицы Герцена и Суворовского бульвара.
Протягиваю в окошечко часы. Мастер заполняет квитанцию и спрашивает:
– Как фамилия?
– Рабичев, – говорю я.
– Да нет, – говорит он, – как ваша фамилия?
– Рабичев, Рабичев! – говорю я, а он:
– Вы что, не видите фамилию мастера над окошком? Это я, – говорит, – Рабичев, а вы?
– Да я тоже Рабичев. Как здорово, – говорю я, – такая редкая фамилия, и вдруг мы встречаемся.
А он:
– Какая редкая? У меня двадцать родственников и, все Рабичевы.
– А где же вы живете?
– Я рядом, на Суворовском бульваре, а они – в Киеве.
– А кто-нибудь из них воевал? – спрашиваю я.
– Да почти все, – отвечает он, – был даже один генерал.
– Слушайте, – говорю я, – я художник, у меня рядом мастерская, может быть, после работы вы зайдете ко мне?
– Не могу, – говорит он, – и не хочу. Надоели мне мои родственники, а тут еще и вы. Часы починю, а заходить не буду.
Через неделю я получил часы, а мастер Рабичев не узнал меня, даже не посмотрел на меня.
Десять лет спустя однажды вечером в квартире моей на Покровском бульваре раздался звонок. На площадке стояли два пожилых подполковника.
– Вы Рабичев? – спросил один из них.
– Да.
– А кем вы приходитесь Виктору Рабичеву, который в 1942 году командовал танковым взводом под Сталинградом?
– Я его родной брат.
– А отец и мать у него живы?
– Мать, – говорю, – на кухне, а отец умер в 1952 году.
Сердце у меня билось.
– Он жив? – спрашиваю. – Откуда вы и почему раньше не приходили?
– Ничего не говорите матери, пойдемте на бульвар.
Мы вышли на Покровский бульвар, сели на скамейку.
– Мы проездом из Ленинграда, мы были рядом с вашим братом и все видели.
– Мы его похоронили, – сказал второй.
– Когда он погиб, как, где? – спросил я.
– После того как мы похоронили его, мы хотя и не знали как, но хотели сообщить его родителям. Но на следующий день вся наша бригада была уничтожена, мы оказались в разных госпиталях, а потом в разных армиях. Шли тяжелые бои, а потом мы не могли найти нужных слов, настолько все было противоестественно.
– В ту августовскую ночь мы так устали и была такая жара…
– Ваш брат заснул и во сне, не удержавшись на броне, был раздавлен гусеницами своего танка.
Мы попрощались. В ужасе я ходил по бульвару. Я не знал, что кто-то мог так умереть на войне.
Еще я узнал, что Виктор пережил всего три боя.
23 июля 1942 года, во втором бою, немцы подожгли танк Виктора. Получив тяжелые ожоги, прямо с поля боя попал он в госпиталь. Через пятнадцать дней вышел из госпиталя и еще через пять дней получил новый взвод. В третьем бою уничтожил батарею противника. К счастью, никто из танкистов не пострадал.
Я не мог ничего рассказать маме, и она умерла через десять лет, так и не узнав ничего о том, как ушел из жизни ее пропавший без вести сын.
Его письма с фронта, вплоть до последней телеграммы, хранятся у меня. Его имя высечено на мраморной доске в вестибюле Станкоинструментального института в Вадковском переулке. На 13-й Парковой улице стоит стела, посвященная павшим на войне ученикам его школы.
Глава 15
Переправа через Неман
Два часа телефонии, два – изучение уставов и шесть часов в день строевой подготовки. С
