Божий Дом - Сэмуэль Шэм

— Он все еще работает, ждет, пока я закончу здесь и смогу к нему присоединиться на время, оставшееся до его пенсии, после чего я приму его практику. Возможно, даже в следующем году.

— Звучит заманчиво! Это то, что ты сам бы хотел?

— О да, но, боюсь, что это лишь мечта.

— Почему «лишь мечта»?

— Это не та медицина, которой меня здесь учат, не так ли? Я не смогу отличить один конец родов от другого. И моя жена не хочет бросать свою хирургическую программу в ЛБЧ. Она не хочет переезжать на Юг ни при каких условиях.[151]

На вечеринке у Легго, я по просьбе Бэрри показал ей Потса. Он был единственным, кто не надел табличку с именем, и Бэрри спросила, почему.

— Он ее потерял.

— И не получил новую?

— Нет.

— Звучит не очень здоровым... Если это не протест.

— Потс и протест? Не может быть.

— Кажется, он не очень следит за собой.

— Ты слишком все анализируешь, — сказал я, раздражаясь.

— Возможно, но я волнуюсь за него, Рой.

— Спасибо за твое авторитетное заключение, но я не собираюсь терять из-за этого сон.

Я ошибался. Однажды ночью я лежал без сна, размышляя о Потсе. Я думал о его жизни, полной разочарований: его жена, его академическая интернатура, его ускользающая мечта вернуться домой, в Чарльстон, и стать там врачом, его грустный пес. Я начал переживать. За несколько дней до этого мы с Потсом смотрели, как Алабамские Приливы проехались по Джорджиевскому Теху по телеку в его комнате. Рядом с его кроватью лежал револьвер, заряженный сорок четвертый калибр без кобуры.

Я припарковался у Дома и поспешил в приемник. По телефону я сказал Потсу, что сочувствую его утрате, но он ответил:

— Мне все равно. Он умер в канаве после драки с другим алкоголиком. Я знал, что он так и кончит. Я чувствую облегчение.

— Облегчение?

— Да. Пойми, Рой, годами он приходил в мою комнату и пялился на меня, когда думал, что я сплю. И при малейшем луче света, я мог видеть ствол револьвера, который он направлял на меня. Я еду на похороны, чтобы увидеть маму. Прости, что тебе приходится работать за меня. Я тебе отплачу, как только смогу.

И вот, ледяное, до костей пронизывающее воскресенье, самая середина этой недели смерти между Рождеством и Новым Годом, и во время моих двадцати четырех часов я ожидал несколько серьезных травм и кучу мелкой ерунды, стремящейся попасть в тепло Дома. Я был слеп и не предвидел, что в этот день я получу именно то, что должен был. Две тысячи лет назад умер Иисус, несколько сотен лет назад какой-то умник эпохи Возрождения придумал больницы, пятьдесят лет назад еврейский умник создал Божий Дом, два месяца назад Бог воскресил зиму, пару дней назад телевидение отменило футбольное дерби и показало повтор идиотского фильма, что привело к повышению давления всех мужиков на континенте и один день назад произошло два важных события: в интересах повышения общественного сознания по телевизору показали шоу о признаках и симптомах инфаркта миокарда, вторым важным событием было то, что это показали в субботу ночью в городе, задыхающемся от депрессии. Они все-таки меня достанут! Вопрос только, каким образом и как сильно.

Уже в восемь утра предбанник был заполнен, в основном, черными женщинами. Безумный Эйб прыгал среди них и закричал, увидев меня: ПРОБЛЕМА — ТВОЙ ОБРЕЗАННЫЙ... На центральном посту ситуация вышла из под контроля. Говард Гринспун, побледневший, сидел с Гатом, Элиаху, Коэном и двумя полицейскими, с чашкой кофе: что-то, что за ним раньше не замечалось, так как его АйБиЭм установил связь между количеством чашек кофе и раком мочевого пузыря. Говард рассказывал присутствующим о случившемся:

— Я пошел в туалет на втором этаже где-то час назад, и я сидел на толчке, когда какой-то чувак открыл дверцу, наставил на меня обрез и потребовал деньги. Я дал ему три доллара, а потом я сделал очень большую глупость, я отдал ему кольцо моего колледжа. Я любил это кольцо! И он даже не попросил меня его снять! Зачем?

— Удивительно. — сказал Гилхейни. — Но хорошо, что кольцо ушло, а ты остался, а не наоборот.

Говард отчалил, но полицейские остались, и Квик объяснил:

— Это ужасное время и нас попросили отработать еще восемь часов, до четырех вечера. Тысяча шестьсот военного времени, не так ли, бывший морской офицер доктор Гат?

— Так точно, матрос! — отвечал Гат. — Я надеюсь мы получим реальных пациентов вместо всех этих чешущихся влагалищ. Я чувствую себя настолько злым, что готов пойти с кнутом на медведя.

— Интересное заявление, не менее интересное, чем прошедшая ночь, — сказал Гилхейни, — нас с Квиком вызвали на полицейской частоте в стрип бар, где, вроде бы, стреляли. Мы прибыли, вошли, музыка прекратилась и все присутствующие обернулись к нам. Закон. Тишина. «Слишком тихо», — прошептал я Квику, глядя на хозяина, медленно вытирающего пол и отрицающего факт стрельбы. После этого Квик предложил разгадку.

Жижа, которую он вытирал, была красной. Пиво не красное, а вот кровь-то вполне.

— Я заметил трех мужиков, сидящих слишком плотно друг к другу и приказал им подвинуться. Они подчинились, и мужик, сидящий посередине, свалился на пол мертвый. Мы все настолько удивились, что даже не одарили их черепа нашими свинцовыми дубинками, что спасло нас от многих недель общения с Коэном на вечную тему вины. Опасное время!

— Страшное время принятия мировых решений, — сказал Квик.

— Мы все должны быть осторожны, — сказал рыжий. — Если повезет, мы увидим тебя в четыре дня в удовлетворительном состоянии. Удачи.

Они ушли, и страх и отчаяние захлестнули меня. Истории уже лежали кучей; основной темой были встревоженные мужики, посмотревшие вчера передачу «Как жить с инфарктом» и женщины с воскресной болью в животе. Взяв историю, я начал свой день, в голове свербило СОЧУВСТВИЕ И НЕНАВИСТЬ. Не было реальных случаев, ничего смешного, была лишь, по словам Коэна: «Проекция черной ярости в телесное эго». Основная проекция была в область гениталий и живота, так что я слушал жалобы на боль в животе снова и снова, пока у меня не скопилось несколько литров мочи на анализы, несколько вагинальных исследований, требующих тщательности, так как иногда среди всего этого мог быть реальный «приз».

С одной пациенткой начались серьезные неприятности. Я сделал полный осмотр и все анализы, но не смог ничего обнаружить и пошел сообщить ей об этом. Она восприняла это спокойно и начала одеваться, но ее приятель не готов был сдаться и заявил:

— Постой-ка, ты же ничего для нее не сделал! Ни черта!

— Я не нашел ничего, что требовало бы лечения.

— Послушай, поц, моя женщина страдает от боли, действительно страдает, и я требую, чтобы ты прописал ей что-нибудь.

— Я не знаю, что с ней и почему она испытывает эти симптомы, но не хочу ничего ей прописывать, так как если ей станет хуже, я хочу знать об этом, а не маскировать симптомы обезболивающими.

— Черт тебя подери, погляди, она страдает! Ты ей сейчас же пропишешь обезболивающее!

Я сказал, что не сделаю этого. Я вернулся к посту медсестер, чтобы заполнить ее историю болезни. Он последовал за мной, несмотря на то, что женщине было неудобно из-за его поведения, и она стояла у выхода, явно желая уйти, но он уходить не собирался. Он начал говорить, используя посетителей приемника в качестве зрителей: «Будьте вы прокляты! Я знал, что нам никто здесь не поможет! Вам нравится смотреть, как она страдает! Вы, ублюдки, срать хотели на нас, лишь бы мы убрались!»[152]

Я все сильнее закипал, чувствуя, как тепло приливает к лицу и шее. Я хотел избить его или позволить ему избить меня. Он не мог знать, что я, также как и он, чувствовал себя жертвой, чувствовал, что теряю контроль над своей женщиной, чувствовал ту же ненависть к болезни, ту же неудовлетворенность жизнью. Я даже дошел до того, что достиг уровня его паранойи. Но я не мог ему об этом сказать, да он бы и не услышал. Ненависть скрутила нас, такая же ненависть, которая выпустила пули в Кеннеди и Кинга, сквозь зубы я проговорил:

— Я сказал все, что мог сказать. Закончим на этом.

Медсестры вызвали охраннников, которые столпились вокруг со своими фальшивыми значками Вест-Пойнта, пока женщина не утащила его на улицу. Я сел, продолжая дрожать, опустошенный. Я не мог даже писать из-за дрожи в руках. Я не мог двинуться.

— Ты белый, как полотно, — сказал Коэн. — Этот парень тебя серьезно завел.

— Я не представляю, как вынести еще двадцать три часа всего этого!

— Секрет — в отстраненности. Убери всю эмоциональную состовляющую того, что ты делаешь. Как надеть шлем и перейти в режим автопилота. Твои эмоции закрыты, тебя как бы и нет. Выживание!

— Да, я хочу, чтобы у меня был шлем.

— Ненастоящий шлем! Отстранение — внутренний шлем. Любая работа требует отстраненности. Знаешь, почему?

— Почему?