А жизнь идет... - Кнут Гамсун

— Из христианской любви.

— Нет, из противоположных побуждений, насколько я слышал.

— А что же противоположно христианской любви?

— Мирская любовь, я думаю. Та самая мирская любовь, которую я испытывал к вам, пока всё между нами не кончилось.

Фру: — Раз кончилось, так уж теперь ничего не поделаешь. Но вы пришли к этому решению без меня, аптекарь Хольм.

— Это чёрт знает что! — сказал аптекарь. — Неужели я поступил опрометчиво?

— Уж не знаю, — отвечала фру.

— Вы сказали однажды, что вы предпочитаете мне вашего мужа.

— Ещё бы, конечно, предпочитаю!

— Вот видите! И потом, на что бы мы стали существовать?

— А разве аптеки не хватает?

— Нет, — сказал Хольм и покачал головой.

— На что же вы живёте теперь?

Хольм вынул из жилетного кармана чек, повертел им в воздухе и сказал:

— На что я живу теперь? Отчасти на такие бумажки. Иными словами — на подкрепления из отчего дома.

— Которые прекратятся, когда вы женитесь?

— Дорогая моя, может быть, и не прекратятся, а наоборот, увеличатся. Но с моей стороны несколько подло продолжать принимать их. Вы не находите?

— Да, но на что будете вы жить с... я хочу сказать: когда вы женитесь на...

— О, с ней это совсем другое дело! Мы уже говорили об этом. Она молодец. Во-первых, у неё опыт, а во-вторых, она такая от рождения. Чудесный человек, скажу я вам.

— Вы влюблены?

— Больше того: я люблю её. И кроме того, ведь надо же когда-нибудь жениться.

— Она согласна?

— Да.

После непродолжительного молчания фру говорит осторожно:

— Но всё-таки, подумали ли вы обо всём, вместе взятом? По-моему, вы всё-таки губите себя.

— О чём — вместе взятом, фру?

— Если вы не рассердитесь на меня, то я скажу, пожалуй. Об её отношениях. Вы поняли меня?

Хольм сделал руками отстраняющий жест:

— У меня нет буржуазных предрассудков, если вы целитесь в этом направлении.

— Я не целюсь ни в каком направлении, — отвечает фру. — Мне вы не нужны. Но ваш случай является для меня загадкой. Каким образом вообще началась вся эта ваша история с ней?

— Судьба! — сказал Хольм.

— А разве она не слишком... я хочу сказать...

— Нет, — отвечал Хольм, — мы одних лет.

— Сколько же ей лет, по её словам?

— Семьдесят. Но помимо моложавости у неё есть нечто, выгодно отличающее её от женщин, которым ужасно хочется быть возможно моложе.

— Благодарю вас!

— Это — её полнейшая естественность и человечность, как внутренняя, так и внешняя, свежесть, чувственность, нежность, которых она не скрывает. Я не видал ничего подобного. Вы её знаете?

— Чуть-чуть.

— Я-то её знаю, — сказал Хольм. — Нос немножко с горбинкой, глаза зеленоватые и становятся маленькими и влажными, когда она смеётся, большой, но тонко очерченный рот, чудесный, губы коричневые и полные...

— Я же говорю вам, что почти не знаю её.

— Высокая грудь, полные губы...

— Ещё раз...

— Жадный рот, волосы, — совершенно ни к чему столько волос одному человеку, — но рот...

— Так, так! Знаете, что я вам скажу, — говорит вдруг фру деланно оживлённым тоном. — Карел из Рутена здорово выучился играть на вашей гитаре.

Хольм даже привскочил:

— Неужели? Карел из Рутена? Ну да, весь дом у них музыкален. Вы предложили мне стакан портвейна, фру?

— Простите меня, но только в шутку. На самом деле у нас нет средств иметь портвейн. А вы поверили?

— Пожалуй, что нет. Простите. Это хорошо, что я оставил у него свою гитару. У Карела, я хочу сказать. Как же вы узнали, что он выучился играть?

— Мы с мужем ходили в Рутен.

— Без меня! — сказал Хольм.

— Да, но без всякого дурного умысла. У моего мужа было там дело. Он помог Карелу получить какие-то деньги из общественной помощи, чтобы осушить на них пруд.

— Ваш муж это сделал?

— Да. И Карел был так этим доволен, что бросил работу и сыграл нам на гитаре.

— Чёрт знает что за молодчина этот ваш муж, раз ему так легко дают деньги!

— Да, и ему пришлось идти не дальше, как в земельное управление, в самой деревне. Конечно, муж мой умный и дельный человек. А вы в этом сомневались?

Хольм улыбнулся.

— Если б между нами было всё как прежде, я сказал бы что я тоже умный и дельный человек.

Фру тоже улыбнулась.

— А я, если б между нами было всё как прежде, из страха потерять вас согласилась бы с вами.

— А теперь?

— Ну, а теперь я могу только сказать, что вы человек, способный лишь к замысловатой болтовне.

— Чёрт знает что! — сказал Хольм. — К замысловатой болтовне?

— Да, с такой жалкой соучастницей, как я, например. Мы оба до того пусты! До самого дна.

Хольм: — После этого мне не остаётся ничего другого, как...

Фру оборвала его:

— Боже мой, избавьте меня от дальнейшего! Я не хочу больше слушать эту болтовню.

— Может, вы хотите, чтобы я молчал? Прикажите.

— Вы могли бы наклонить голову и сказать, что теперь вы понимаете, почему я вам предпочитаю своего мужа.

Хольм внимательно поглядел на неё.

— А в этом нет немного ревности?

— Не знаю, — отвечала фру.

Хольм встал, чтобы идти.

— Будем немного более снисходительны к самим себе, фру. Никто не может быть иным, чем он есть. Аптекарь Хольм ничто, но он таков, он — на иной манер, чем почтмейстер Гаген. И он прощает себе это. Мы говорили о вас и о другой даме, — болтали, если хотите. Вы и она непохожи друг на друга, но обе вы кое-что.

Фру вскочила.

— Я вовсе не хочу, чтобы меня сравнивали с ней!

Хольм побледнел, глаза его стали жёсткими, и он сказал:

— Будьте снисходительны к самой себе, фру Гаген. Простите себе, что вы значите меньше, чем кто-то другой.

Аптекарь Хольм отправился со своим чеком в банк. Там стоял консул и разговаривал с директором банка, нотариусом Петерсеном. Они вели серьёзный разговор и изредка упоминали о шестидесяти тысячах. Вначале консул воспринял это как шутку, но он не улыбнулся шутке, наоборот, нахмуренный лоб его посадил «Голову-трубой» на место. Никто не должен был шутить, разговаривая с ним, — это была особенность его характера.

— Шестьдесят тысяч.

Тут было что-то неладное, в корне неправильное, и консул сказал:

— Я попрошу вас извинить меня, но мы с вами не можем тратить время на такие шутки.

— Это не шутка, — сказал Петерсен.

Консула Гордона Тидемана учили когда-то, что джентльмену не годится поступать опрометчиво и что он должен дать противнику время опомниться. Он помолчал немного, но поджал губы и глаза его стали колючими.

— Но это же пустяк для вас, господин консул, — сказал Петерсен. — У вас, вероятно, есть деньги кроме тех, которые вам должны кругом, и я был бы счастлив, если бы вы разрешили мне потребовать эти долги от вашего имени.

— Извините, — прервал его консул, — но мне кажется, что вы перешли границы дела.

— И кроме того, у вас есть ещё столько всего другого, — продолжал Петерсен. — Я желал бы быть на вашем месте! — Он решительно протянул руку, чтобы взять у аптекаря чек и оплатить его.

Но тут терпение консула лопнуло, его глаза стали острыми, как буравчики, и он сказал:

— Извините, но сначала кончите дело со мной.

— Хорошо, — сказал Петерсен, — хорошо. Но вы могли бы просмотреть книги и здесь.

— Вы очень любезны. Но мне нужна выписка. Когда я смогу получить её?

— Я потороплю кассира.

— Спасибо. За все годы со смерти моего отца.

— Что?! — вздрогнув, спросил нотариус.

— С того момента, как я принял дело.

— Это же колоссальная работа! Вы не можете этого требовать. Я даже не знаю, обязан ли банковский персонал выполнять такую работу.

— Может быть, вы предпочитаете, чтобы счета были пересмотрены судебным порядком?

— Судебным порядком? — улыбнулся нотариус. — Это сложная история.

— И мне вовсе не весело упоминать об этом.

— Вы же получали ваши конто из года в год. И вдруг они неправильно составлены! Самое лучшее — созвать правление банка.

— Против этого я ничего не имею.

Нотариус опять улыбнулся:

— Даже если б вы были против, господин консул.

— Вот как, вы хотите разговаривать в таком тоне? — спросил Гордон Тидеман.

— Теперь вам тон не нравится! Вы такой важный, вы приходите к старому нотариусу и говорите ему о судебном порядке.

— Извините, если мне ещё раз придётся говорить о том же!

— Говорите, сколько вам угодно! — грубо сказал нотариус. — Вы получали ваши конто каждый год, счета просмотрены; тоже за каждый год.

Консул кивнул головой:

— Да, я знаю, что вы проверяли счета ещё прежде, чем стали директором банка. Был ли у вас знающий помощник за все эти годы?

— Я сам достаточно сведущ.

— Я надеюсь. Но вот вы заявляете вдруг о никогда неслыханном доселе долге моего отца, то есть о чём-то, чего ваша ревизия не обнаруживала до сих пор.