Последняя ночь в Сьюдад-Трухильо - Анджей Выджинский

Доминиканская печать писала: «Несмотря на благородство, проявленное Трухильо по отношению к побежденному врагу, возмущенные патриоты, очевидно, совершили покушение, не будучи в силах примириться с мыслью, что в столице пребывает враг народа, свободы и демократии, генерал Ларанкуэрт». Доминиканцы читали и молча глядели друг на друга; посторонний наблюдатель ничего не смог бы прочесть в их глазах. Тапурукуара же прекрасно умел отличать такие взгляды от всяких других.

…Он усмехнулся в окружающей его темноте… Две «Марсельезы». Две враждебные армии, стреляющие друг в друга с песней о свободе и ненависти к тиранам…

Остался позади сонный Сан-Кристобаль, машина приближалась к городу Асуа. Внутри царила полная тишина.

Мерфи, помня совет гитариста с огромной челюстью, не заговаривал со своими соседями. «Все в порядке», — Думал он. — Теперь мы едем в направлении Асуа, потом минуем Дюверже, и тогда уж останется совсем немного, только проехать вдоль берега Лаго-де-Энрикильо, а там и граница Гаити. Господи, — трудно поверить, что все так хорошо складывается. Гарриэт ждет во Флориде, нужно будет послать ей телеграмму из Сальтру или Пентонвиля. Или из Порт-о-Пренса… Может, я из трусости удираю таким способом, может, они дали бы мне отпуск; но нет, нет, на таких типов нельзя рассчитывать, они не пустили бы меня в посольство, стали бы угрожать…»

Он поглядел на сгорбленную спину проводника, сидящего рядом с шофером. «Старик рискует головой, — подумал Мерфи, — но, видимо, не зря. Перед тем, как сесть в машину, я дал ему пятьсот долларов. Если те двое что сидят рядом и от которых разит прогорклым акульим жиром, тоже дали по пятьсот, этот тип за один рейс заработал чистоганом тысячу долларов, потому что пятьсот, наверное, приходится на долю шофера. Черт побери, да если он каждый третий день столько зарабатывает, за год у него собирается немалый капиталец. Сейчас соображу: десять тысяч ежемесячно, потому что в месяце тридцать дней, а он ездит каждые три дня, или десять раз в месяц. В год же получается десять тысяч умножить на двенадцать, потому что в году двенадцать месяцев даже в паршивой Доминиканской Республике. Значит, этот тип с индейским носом откладывает ежегодно чистых сто двадцать тысяч долларов. Приличная сумма. — Он усмехнулся, вспомнив полет из Эмитивилля, — Оказывается, легче заработать, вывозя пташек из Доминиканы, чем привозя их туда…»

Несмотря на открытые окна, было душно; от горячей земли окрестных болотистых полей подымались испарения, запах гниющих растений ударял в нос.

Тапурукуара коснулся лежащей на руле руки шофера, тот замедлили ход и остановил машину в узкой котловине. Тапурукуара обернулся к Мерфи. В темноте сверкнули белки его глаз.

— Можете выйти и облегчиться, если вам надо, — сказал он. — Больше останавливаться не будем.

«Почему он обратился только ко мне?» — подумал Мерфи и вслух спросил:

— А они?

— Все могут выйти, — сказал Тапурукуара, — но только на несколько минут, потому что мы сразу же отправляемся дальше.

С этими словами он вышел из машины и открыл заднюю дверцу. Те двое, что пахли прогорклым акульим жиром, не шевельнулись. Один из них, слева, отозвался:

— Нет, спасибо.

— Выходите, — сказал Тапурукуара.

Мерфи протиснулся между спинкой переднего сиденья и приподнятыми коленями одного из своих спутников. Тогда с противоположной стороны вылез тот, который сидел справа.

Тапурукуара стоял у открытой дверцы, опершись на нее левой рукой.

Мерфи отошел на несколько шагов и остановился перед стеной высокого тростника. «Господи, только бы они меня теперь не прихлопнули, — подумал он, — я ведь дал им пятьсот долларов».

Внезапно его охватило отвратительное, обессиливавшее чувство страха, от которого судорожно сжался желудок, напряглись слабеющие мышцы, пересохло горло и полезли на лоб глаза. Ужас был так велик, что Мерфи присел на корточки и уперся ладонями во влажную землю. «Господи, да у меня, кажется, понос», — подумал он.

Я позвонил бою, тот появился почти в ту же минуту.

— Тебя зовут Эскудеро?

— Да, мистер.

— Ты всегда обслуживаешь приезжих с Севера, потому что знаешь английский?

— Эскудеро знать английский. Второй бой, третий бой в «Космосе» не знать английский, мистер.

— Ты знал мистера Мерфи?

— Эскудеро не знать мистер Мерфи. Второй бой знать. Мистер хочет говорить с мистер Мерфи? Вы знать мистер Мерфи?

— Не знаю и не собираюсь с ним разговаривать. Вчера метрдотель сказал мне, что здесь живет такой джентльмен и еще двое других из северных штатов.

— Эскудеро поискать мистер Мерфи. Пойти и сказать: мистер Кастаньо хочет говорить с мистер.

— Ты меня не понимаешь, Эскудеро. Я не знаю этого человека и не хочу с ним говорить. Правда, мне бы пригодилось знакомство с каким-нибудь американцем, который давно живет в Сьюдад-Трухильо и сможет мне помочь. Я подумал, что это сумеет сделать кто-нибудь из обитателей гостиницы.

— Мистеру никто не понадобится. Эскудеро все знать, все устраивать. Альварадо сказать Эскудеро: мистер Кастаньо хотеть копать земля, хотеть найти старая фигура, которая иметь один тысяча лет, другой тысяча лет, третий тысяча лет. Эскудеро все устроить, мистер. — И, должно быть, преднамеренно спросил по-испански: — Чем могу быть полезен?

Я заглянул в словарь, притворяясь, что не знаю языка.

— Gracias mozo de hotel, — сказал я. — Правильно? Завтра я скажу, чем ты можешь мне быть полезен.

— Gracias — значит, благодарить, mozo — значит бой. Мистер Кастаньо хорошо говорить. Эскудеро ходить искать мистер Мерфи.

— Да отвяжись ты со своим мистером Мерфи! Убирайся отсюда!

— Si seroidor, sinor, — ответил он. — Как вам угодно.

Я открыл словарь, делая вид, что ищу эти слова.

Тапурукуара возвращался в Сьюдад-Трухильо по дороге, пробитой в южном склоне огромной гряды Центральных Кордильер.

Сзади молча сидели оба его спутника, провонявшие акульим жиром. «Падаль, — подумал Тапурукуара, — такая же падаль, как Мерфи, как все убитые и как все живые. Черномазые и краснокожие, мстительные и лживые подонки — из них любой безумец может сделать, что захочет. Такой вот Трухильо, безмозглая скотина, который не смог выучиться даже азбуке Морзе… А они, дрожа от страха и восторга, лижут ему сапоги, ползают перед ним на брюхе! Падаль!»

Он пошарил жилистой рукой где-то позади себя и из щели между спинкой и сиденьем вытащил плоскую бутылку виски. Отвинтив крышку, он понюхал содержимое и поднес бутылку ко рту. Оторвав горлышко от влажных губ, Тапурукуара приблизил ее к циферблату светящихся часов и убедился, что выпил половину. Не оборачиваясь, он передал бутылку назад; ее подхватила вынырнувшая из темноты рука, послышались шепот и бульканье.

Тапурукуара подумал: наверное, память у него такая хорошая потому, что он никогда ни секунды не тратит зря, постоянно припоминая эпизоды своей жизни параллельно с историей Доминиканской Республики. Вся его жизнь была неразрывно связана не с теми событиями, которые отражались на страницах газет или в парламентских дебатах, а с настоящей историей, скрытой от всего мира, творящейся в полутьме, благоразумно просеянной сквозь густое сито интересов государства и официальной лжи. Тапурукуара знал, что остается на дне сита, этот гнилостный запах был ему хорошо знаком.

…На чем же он остановился? 1930 год, захват власти. — Итак, сначала — в феврале — мятеж Эстрелла Уреньи в Сант-Яго и отставка президента Васкеса. В марте Уренья становится временным президентом; в апреле он снимает свою кандидатуру; красный «паккард» осыпает улицы садом пуль. В мае разделываются со всеми кандидатами на пост президента, в июне погибает министр финансов и еще несколько десятков человек, в июле приходится убрать генерала Ларанкуэрта… Так делается история…

А в сентябре? Еще более жестокие репрессии, и, наконец, великолепный ход Трухильо, когда он воспользовался неистовствовавшим над столицей Санто-Доминго торнадо. Тогда было покончено с остатками противников Трухильо и лицами, подозреваемыми в недоброжелательном отношении к режиму, а жертвы приписали торнадо. Официально было объявлено, что погибли две с половиной тысячи человек и восемь тысяч ранены. Людей в ту пору уничтожали, как саранчу, и дуло пистолета Тапурукуары не успевало остывать.

— Прелестный был торнадо, — говорил потом Аббес.

Из тайных донесений Тапурукуара знал: погибли почти шесть тысяч человек, из них пять тысяч были убиты. На улицах пылали горы трупов, облитые бензином пистольерос капитана Паулино; мертвецов так и не удалось никогда опознать. Это был блестящий ход «Благодетеля Народа и Спасителя Родины», господина президента Трухильо.

История развивается все быстрее, все сильнее бьет фонтаном кровь. Сто пятьдесят членов семьи Трухильо занимают важнейшие посты в Республике. Эти хищники быстро начинают богатеть. Трухильо охватывает жажда неограниченной власти, спесь от сознания своего могущества так и распирает тирана. Он ликвидирует все партии и взамен создает одну-единственную — Partido dominicano[4]. Уже в первый год своего господства он дает пятисотлетнему городу Санто-Доминго новое название: Сьюдад-Трухильо. В процессе перестройки столицы, задуманной после причиненных торнадо разрушений, Трухильо на планах города отмечает места, где должны стоять его памятники.