Раскол. Роман в 3-х книгах: Книга III. Вознесение - Владимир Личутин

Эх, подломилась Федосья волею: десять лет крепилась, держала оборону, редко когда давая послабки еретикам, только чтобы ввести их в заблуждение: то в Успенскую церковь забредет на утренницу, постоит на бабьей половине средь боярынь, чтобы подметил ее государь, да и помирволил ее сыну; опять же и поганой щепотью окрестилась намедни, умилосердила Михайловича, потешила его гордыню. Но ведь в малом оступись лишь раз, думая после замолить грех, ан в душе-то уже премного нагрызено нор, и туда адского мягкого пуха натаскано поганым бесом для будущего лежбища...

Ну, ничего! и апостолы веры меж трех сосен блудили и с дьяволей ладони крох подбирали, а после и прощены были Христом. Не упадать страшно, но жутко не подняться с колен; и яды случаются целебны, ежли принимать помалу, и от сушеного мухомора, коли присыпывать в теплое молоко, бывает здоровая сила. Если бы беси не толклись возле да не ужаливали, не испрокусывали истиха православную душу, как подлые блохи, так разве бы поняли Господа во всей его благодати?

– Прости меня, матушка, – вдруг прошептала Федосья Прокопьевна.

– Андели, голубеюшка. Тебе ли виниться в чем? Мы возле тебя пасемся, как цыплята у наседки... Федосья Прокопьевна, решилась ли ты, как себя повести? Намедни свадьба у рожка сатанина на пучеглазенькой. И тебя звать придут.

Эх, сколько ни толклись вокруг коросты, но пришлось и ее содрать, чтобы спустить дурную кровь да прижечь чистотелом.

– Скинуся больной – и весь сказ, – торопливо ответила боярыня. Значит, и у нее эта мысль из головы не шла; от нее-то и бессонница, и сердечная встряска. Вон он, край тропинки, а после – обрыв: иль соступи прочь, за кусты, иль лети-и вниз головою.

– Ты что ж, старая, так невесту государеву роняешь низко? Она ли тебе чета? Иль вместях вино-мед пила?

– Нет, не пивала. Мне то станет за большую печаль... Сказывает народ, де, Наташка на жабу смахивает, – уклончиво ответила старица, зевнула, обмахнула себя знаменем. – Не вем где и подобрал ее Артемон, на каких дорогах, да после эстолько лет таил у себя в светличке. Она много тамотки обавных книг чла, Остромеи да Шестокрыла, и вроде бы чистой кожей оделася, стала девкой, а глаза-то лягушачьи. Вот те крест! – в глазах старицы мелькнула веселая искра. – Да и ты меня не выдай, голубеюшка. За такие-то слова не только в огне испекут, но и в пыль изотрут.

– А... и ты, старая, забоялась! – торжествующе вскричала Федосья Прокопьевна, порывисто прижала головенку Меланьи к груди, невольно принюхалась: пахло от монашены поститвой, свечами, росным ладаном. И сразу сердце совсем оттаяло, и боярыня застыдилась недавней своей косины. – А ну, сказывай, что еще колоколят старицы-белевки, когда хозяйка спит?

– Бают, де, по всем приметам скоро родит царица змееныша о трех рожках, зовомого антихрист, и с него станет русский люд харкать кровью и много плакать. У кого нынче свадебка под органы, а мы, пожалуй, Феодора, почнем стряпать подорожники... Вот так, девонька. И не трусь-ка. Но вспомни юрода Феодора Мезенца и что говаривал мученик, отходя из твоего дома: де, за Христа Спаса можно и на одном дню три раза смерть приняти... А как бы ладно видеть вас вместях на этой лавочке: Феодора и Феодору, Христова жениха и Христова невесту.

В пятом часу дня в хоромы к боярыне Морозовой явилась свойка Анна Ильинична Морозова, вдовица. Ждали посла от государя, и вот он: примай. Насурмлена, густо набелена, умащена французскими вотками, на щеках натертые румянцы горят, как маки, но высокий лоб фарфорово бел. Шла грузно, половицы прогибались, в карих глазах сквозь улыбку ожидание и беспокойство: как-то встретят. Обнялись. Притиснула Федосью к выступистой жаркой груди, а после, отстраня от себя, разглядела уже придирчиво.

– Ты, Феня, не помирать ли собралася? Как щепка выхудала, и синь под глазами. Не ешь, не пьешь, да зато Бога чтешь?

И заливисто хохотнула, облизала яркое вишенье губ. Эх, милая, последние-то слова лучше бы проглотила, не сронив с языка.

– Фу-у... А усы-ти, как у рейтара... Вели-ка, подружия, принесть нам винца, да покрепче штоб. И пусть с новой бочки нальют, не поскупяся, да с пенкой штоб.

Федосья пред свойкой – как перезимовавшая курица: жалконькое перье встопорщилось, грудь сникла, и шейка в сизо-розовых пупырках. Федосья сразу не вскинулась строптиво, не возникла, притушила норов. Знает Федосья Прокопьевна Аннушку не первый год: вздорная бабица, чего там, пересмешница, родную маменьку отбреет, прикупит на слово, но сердцем-то жальливая.

Велела принесть романеи, да меду смородинового, да наливки вишенной. Сама не пила, а гостья не чинилась. Пригубила из серебряной чарочки, посмаковала на языке, после заправски, будто кабацкий ярыжка, выплеснула в горло и последние капли выцедила на голову, на зазывный сборник из златотканого алтабаса. Попивает Аннушка, попивает, с грустью подумала Федосья. Волос у Анны Ильиничны – вороновое крыло, еще не продернут белью, в ушах подвески с кроваво-красными рубинами. Китайская фарфоровая кукла – да и только.

Вторую рюмку опрокинула гостья, зорко поогляделась.

– Никого нет? Гони белевок прочь из дома, съедят тебя и косточек не выплюнут.

Завела прежнюю песню.

Федосья лишь плечами передернула. Уже все знала, что наперед будет и чем разговор кончится.

– Мыслишь ли, зачем царь-государь меня послал?

– А зачем послал царь-государь? – передразнила Федосья и улыбнулась своей выходке.

– Ох, Феня, с огнем играешь! Одной ногой на костре. Уж паленым пахнет. Сладкий ты пирог, Фенька... Да нет, не ты! Ты-то – рыбья кость протухшая. Да вот на сундуках сидишь, богатая больно.

Анна Ильинична спохватилась, что не туда повела разговор: медок-то, он сладко пьется, да после глаза нараскосяк и ноги ватные; ах, как бы к лавке-то не приклеиться. Гостья, однако, выцедила и третью рюмку, призакусила грушей в патоке.

– Я к тебе нынче строга явилась. Так велено. Никакой потачки. Ты, Феня, для царя – как власяница из верблюжей шерсти: и носить привередно, а выкинуть страшно... Ты, Федосья, сбираешься-нет во Дворец? Ты, четвертая боярыня, в свадебном чину.

– А коли нет? – закинула удочку Федосья Прокопьевна.

– Заказывай, голубушка, гробок, да гвозди покрепче скуй. Ох, не любят тебя в Терему. Из гроба вынут и распушат, как худую падаль. Живой иль мертвой, а все тебя хотят, Фенька, такая ты скусная. – Гостья игриво засмеялась. – Все хотят обчукать косточки твои. Так что приспевай платье из сундуков, да вели кружева золотные достать, да бирюльки алмазные, что в шкатун срыла. Да хоть нынче-то поешь мясного абы рыбного, чтобы завтра с ног не свалиться.

Она снова приценилась к свойке, стрельнула горячим глазом и осталась довольна.

– Тебя набелить, дак ты куда хошь невеста... Ну, давай, зови сенных девок, станем сундуки потрошить да платье перетряхивать. Поди, моль уже съела... Да в мыленку-то сходи, вели протопить жарче, и гостюшек, что расплодила в волосье, гони прочь... Ой, я помню тебя, Фенька: ягода-малина была, зори вешние во все лицо.

– Хватит, перестань на пустое молоть. Было да сплыло, – сурово осекла Федосья, согнала с лица живую улыбку.

Тоску вдруг нагнала свойка; захотелось Прокопьевне раздвинуть тройное зеркало-складенек и вглядеться с придиркою; и неуж до сей поры бесы из глаз скачут? Рождественский пост на одном огурце да квасе выстояла, и с такой ествы не только кровь не играет, а и ноги-то как перестоялые будылины. Но что-то смутное заронила же на сердце Анна Ильинична, подослала коварного искусу? Ой, чертовка: ей бы с русальницей играться, никоя не перетянет.

– А что? Иль я тебе жизнь заела? Вон Богдашка Хитрый холостяжит до сей поры, тетка Анна все пару ищет ему, с ног сбилась, из Дворца не вылазит. Глядишь, споетесь и развяжете поясок, а? Распояшется поясок, да и посыплется песок; вдруг да и семеро по лавкам. У Богдана литовка в наложницах, из него кровь цедит в день по достакану, да тою кровью чертей приходящих причащает. Спаси, милая, дворецкого. Сладитесь – слюбитесь. Не так, чтобы шибко старый, тебе поровенка...

– Шла бы ты, сваха, знаешь куда?

– Я только что оттуда. Но ты ответь, мотовило в костыче, ждать ли тебя завтра? Какой ответ дать Михайловичу?

Федосье бы хотелось вскричать: де, нет-нет, не ждите в вертепе вашем, да и вытолкать назойливую гостью за дверь. Но сдержалась вновь и тихим голосом ответила уклончиво:

– Знаешь, Аннушка, я бы за честь почла. И при Дворе-то не была, дай Бог памяти, как Марьюшка преставилась. Наревелась я тогда. Любила я твою сестреницу, и она меня миловала. Зачтется ей на том свете.

– Ну, слава Богу, груз с сердца, – облегченно вздохнула гостья.

– Только не знаю, как доползти...

– В каптану двенадцать гнедых цугом, а в Терем девки занесут в запоне...

– А тамотки на коленках? Совсем села я на ноги. Добрела до лавки кой-как, а уж встать – девок зову. Ноги-ти совсем худы стали, воистину рассыпалась я, как перегорелый камень-дресва. Песок сыплется. Нынче во всю ночь места себе не нашла. Хоть на стенку лезь, по полу каталась, выла. Куда попрусь, сама посуди? Только себя позорить, да и юной царице в убыль. В обморок падет. Увидит, как поскочу я на коленках, как старая жаба.