Переводчик - И. Евстигней

Но, видимо, от меня хотели услышать совсем другое. Беспристрастно выслушав моё почти чистосердечное признание, бородатый араб в бедуинском платке и военном френче окинул меня презрительным взглядом и попросил «говорить правду и только правду», поскольку это было «в моих же лучших интересах». Да какую ещё к чертям правду? Что именно им от меня нужно?!!!..

Когда я повторил свой рассказ в третий раз, араб резко поднялся и с нескрываемым отвращением бросил:

– Продолжим разговор в следующий раз. Надеюсь, ты сделаешь правильные выводы.

Махнул рукой тройке дюжих охранников, всё это время стоявших у меня за спиной, и вышел.

Били меня несильно, скорее для профилактики, чтобы «сделал правильные выводы». От большинства ударов я легко уклонялся – не полностью, а так, чтобы они чувствовали, что бьют, но при этом их удары приходились вскользь, не причиняя мне особого вреда. Конечно же, я не обольщался. Ещё пару-тройку допросов, и мне будет не до того, чтобы играть в такие вот" салки", и двадцать лет занятий лучшим в мире боевым искусством не помогут…

Тяжёлая железная дверь заскрежетала на массивных петлях, забитых вездесущим песком, и в проём втолкнули Шаха. Выглядел он куда хуже, чем я. Из рассечённой брови струйкой сочилась кровь, синяки на лице были настоящими, не то что у меня. И это после первого допроса. А что будет дальше? Даже думать тошно… Я усадил его на пол и стал рыться в карманах в поисках носового платка. Неожиданно в заднем кармане джинсов я нащупал жёсткий свёрток. Да это же страницы из той книжки с наркотическими стихами, которые я вырвал в аэропортовском подвале! Я совсем про них забыл, и почему-то их у меня не отобрали при обыске. Я вытащил свёрнутые вчетверо листы тонкой папиросной бумаги, хотел было разорвать их и выкинуть в окно, но остановился… Подожди… Кто знает, что с нами будет дальше? Может быть, эти стихи ещё пригодятся нам как обезболивающее. Я аккуратно свернул листы и засунул их обратно в карман.

Потом оторвал от подола футболки длинную полоску, смочил её в кружке, которую оставили стоять прямо на солнечном пятаке, и вода в ней нагрелась почти до кипятка. Шах дёрнулся, когда я приложил мокрую ткань к рассечённой брови, но я прижал его коленом к стене и тщательно промыл раны. Как же они его вообще допрашивали? Он же ничего не понимает. Бедный мальчишка…

И во всё это втянул его ты! Ладно, сам влез в дерьмо по уши, так ещё и больного парня впутал! А то как же? Этот же мир создан только для тебя, для тебя одного! Всё в нём крутится вокруг тебя и ради тебя – я люблю, я хочу, я ненавижу, я сделаю, я разберусь, я решу, я спасу, я, я, я… просто какая-то персональная вселенная для твоего личного пользования, где все остальные играют жалкие роли статистов…

Я отодвинул кружку с остатками воды и сел рядом с Шахом. Горячий воздух раскалённым маслом струился по коже, затекал в лёгкие, обжигая нежные бронхи. Губы запеклись, сердце с трудом проталкивало загустевшую в кисель кровь по сосудам. Мне было плохо. Просто плохо. По-человечески. Безысходно, тоскливо и плохо… И я почему-то запел… Ну да, запел. Старую протяжную бедуинскую песню, в которой пелось о пустыне и солнце, о песчаном море и иссушающем самуме, о жизни и смерти. Она была написана на каком-то древнем туарегском наречии, поэтому я сам не до конца понимал её слов…

Это было пять лет назад… да, пять лет назад, когда я впервые приехал в ИДАР. Тогда, как только закончились первые изнурительные переговоры и представители обеих сторон с нескрываемым облегчением пожали друг другу руки, я вышел из здания российской миссии, чтобы одному побродить по Касабланке.

Остальные члены делегации моего интереса к жизни других не разделяли. Непонятные и скучные арабы, которые живут своей непонятной и скучной жизнью – какое нам до них дело? Сделаем свою работу, согласуем кое-какие вопросы – надо ж таки маломальские отношения между странами поддерживать – и поскорее домой. А общаться с арабами просто так, по собственной воле, вот уж увольте! Впрочем, не только с арабами, но и с французами, японцами, китайцами, австралийцами и со всеми остальными тоже… непонимание, равнодушие, скука, страх… во всех странах неизменно повторялось одно и то же, поэтому к своим самостоятельноодиночным экскурсиям я привык.

Первым делом я отправился посмотреть знаменитую мечеть Хасана Второго – покоящийся на воде трон Аллаха, претворенный в жизнь великим архитектором-христианином. Долго бродил по её молельным залам со стеклянным полом, под которым плескались морские волны, глазел на высоченный двухсотметровый минарет. Пытался что-то понять, почувствовать, но так ничего и не уловил. Торжественно, величаво и… и пусто… Ну ладно, в следующий раз… может, приоткроют мне завесу, пустят меня туда… А пока нужно поспешить в медину – пока не стемнело и не так страшно ходить по её узким улочкам, переплетённым словно стебли дикого плюща. Я прошёл за крепостную стену через низенькие кованые воротца, и на меня тут же обрушился шум, сутолока, грязь, весёлая пестрота, безумная мешанина запахов. Я с удовольствием скользил сквозь толпу, уворачивался от тележек, гружённых горами мясистых помидоров, мандаринов, тканей и медной утвари, толкался у прилавков, где, кажется, торговали всеми сокровищами Востока. Наконец, не удержавшись и купив у говорливого торговца-пройдохи бессовестно дорогой клинок из узорчатого хоросанского булата, где на чёрном грунте лезвия вились-сплетались золотистые змейки – изящно изогнутый, невесомый, с инкрустированной обсидианом гардой, он буквально влился мне в руку – я свернул из торговых рядов в боковой проулок и бесцельно побрёл по узким колодцам улиц, под низкими арками, мимо крошечных лавчонок. Я не сразу заметил, как воздух вдруг начал быстро сгущаться, тяжелеть, и на город опустилась удушливая красновато-жёлтая мгла. Жара стала невыносимой. То были отголоски самума, долетевшие сюда из пустыни, касанья ядовитого ветра, несшего с собой огненный воздух, жажду, тоску, смерть… Люди засуетились, как растревоженные муравьи, принялись прятаться по домам, наглухо запечатывая за собой окна и двери. А я шёл и шёл, не зная, что мне делать. И вдруг я услышал песню… странный, тягучий, похожий на заклинание напев… и пошёл на него. Вскоре я увидел старика в белой джеллабе[23], который сидел перед дверью кривенького домишки, похожего на большую картонную коробку. Я присел рядом с ним и стал вслушиваться в песню, пытаясь разобрать слова. Слова, знакомые и незнакомые, сплетались в причудливый узор, напев был вязкообволакивающим и сладко-липким, как густой шербет, от которого невозможно было оторваться. Я сидел рядом со старым арабом и повторял за ним непонятные таинственные слова, впитывал чужой мне мотив, не замечая, как раскаленные струи ветра гонят мимо меня тяжёлые красно-бурые клочья мглы, как вместе с ними течёт мимо меня моё время, моя судьба… Было уже темно, когда я оставил старика и пошёл в сторону миссии.

Конечно же, та песня тоже была наркотиком. Слабым и непроявленным – древние наречия афразийской группы обладали лишь зачатками психотропного действия, которое в полной мере развил в себе переплавленный в тигле кровавых войн и страданий современный арабский язык. Но ведь человек такое странное существо, что наркотиком для него может стать всё что угодно – любая мысль, или человек, или вещь, или даже одно-единственное слово… Одно слово может захлестнуть вас волной счастья или сдавить ваше сердце от боли и отчаяния, одно слово может убить или воскресить к жизни… Какие глубинные биохимические процессы запускают в нашем теле эти короткие звуковые колебания воздуха? И какой наркотик может сравниться с ними по силе действия?

Слова, слова, слова… Слова произнесенные и слова, запечатлённые на бумаге. Для нас, переводчиков, это наша жизнь, наш труд. При синхронном переводе ты переносишь слова с языка на язык, словно пересыпаешь мелкие голыши из ладони в ладонь, сидя на берегу моря, почти не вдумываясь, не успевая пропускать через сознание поток информации. Иногда ты перекладываешь слова размеренно и аккуратно, винтик к винтику, шестерёнка к шестерёнке – технические тексты требуют точности и педантичности. Поистине адский труд – переводить сочинения, выходящие из-под пера служителей Фемиды. Распутать замысловатое прядево юридического документа на отдельные ниточки, а затем сплести их заново на другом языке, не потеряв, не порвав ни одной из них – работа кропотливая. Беллетристика… ну, беллетристика – это особый разговор. Тут разное бывает. Порой открываешь книгу, а там и не слова вовсе, а бесценные сокровища, лежат-сверкают россыпью драгоценных самоцветов, очаровывают изящными вещицами ручной работы, так что у тебя дух захватывает от подобной роскоши и красоты. И поначалу у тебя опускаются руки. Как подойти-подступиться к этим рукотворным сокровищам, как донести их до других людей во всём их великолепии? Но потом ты начинаешь осторожно-осторожно вынимать драгоценности из сундука, камень за камнем, вещицу за вещицей, и медленно, не торопясь, затаив дыхание, «перекладывать» их на другой язык, боясь одним неправильно подобранным словом или даже расположением слов затуманить их блеск. Но такие книги попадаются редко, очень редко. И ты помнишь каждую из них, некоторые – до слова, до запятой, порой перечитывая их стайной гордостью и удивлением, каким чудом удалось тебе перенести эти сокровища с языка на язык, не превратив их в дешёвый гравий? Разумеется, бывает и такое – ты ожидаешь обнаружить под обложкой сверкающие самоцветы, а находишь необработанные камни. Тогда ты берёшь камень за камнем и, если тебе хватает терпенья и таланта, начинаешь огранивать и шлифовать их, превращая тусклые фразы-самородки в изысканные творенья. Такая работа называется «вольным переводом» и вызывает немало жарких споров. Но вы читали «вольные переводы», вышедшие из-под пера Пушкина, Жуковского, Маршака или Пастернака? А эти же тексты в оригинале? Ну и как?.. То-то же… Как тут не вспомнить знаменитую фразу, сказанную, по слухам, ещё в 19-м веке одним искушённым в своем деле толмачом самому государеву министру иностранных дел: «Сударь, я перевёл не то, что вы сказали, а то, что вы должны были сказать».