Прорыв под Сталинградом - Герлах Генрих

Он опустил руку, поднял со стола выпавший из конверта листок. На нем цветными карандашами были нарисованы маленькие косые домики, зеленые деревья с кронами точно из кусков ваты, коричневая тропинка. Надо всем этим возвышалась огромная желтая церковь с решетчатыми окнами и высокой колокольней. Над нею красное солнце бросало желтые палочки-лучи на здоровенную серую тучу. Однако над крохотными домишками сияло второе, еще более крупное, совершенно замечательное солнышко.

Бройер сложил рисунок и спрятал в солдатскую книжку.

“Ты прав, мальчик мой, – потрясенно думал он. – Одного солнца и впрямь не хватит, чтоб озарить этот печальный мир…”

Лакош тоже получил письмо. Бросив взгляд на конверт, он побледнел. Оно было от матери. Впервые с тех самых пор, как они повздорили много лет назад, она писала ему… Он встал и вышел, вскрыл конверт уже снаружи. Слезящимися от холода глазами с трудом попытался разобрать гуляющие строчки, через силу выведенные на бумаге в клетку непривычной к письму рукой.

Дорогой сын,

твои письма и деньги дошли в сохранности. Ты пишешь что ты в Сталинграде. Эбертша сказала вас окружили и возможно все вы погибнете, и нынче ты может быть поймешь до чего прав был твой покойный отец и кто во всем виноват. Испытав это на своей шкуре ты может и встанешь на путь истинный. Это пишет тебе твоя мать и я знаю что если они это прочтут, убьют меня как убили отца твоего. Но это неважно, я женщина старая, а столько молодых умирает. Мюллеров старшой тоже сгинул в Африке а молоденькой Фриде Калубциг на фабрике правую руку отхватило. Жизнь тяжела и спина моя тоже уже не тянет. Вчера приходили забрали твой костюм на нужды армии. Эрна шлет привет, сама писать не может, гуляет с фельдфебелем ПВО. Если сможешь возвращайся домой живым. С сердечным приветом, милый Карл, от твоей матери

Пальцы паренька посинели от холода, ветер хлестал по лицу колкими снежинками, но он ничего этого не замечал. Взгляд его горел, он не мог оторваться от письма, из которого хлынуло на него прошлое и затопило его.

Вечером Бройер и Визе остались в блиндаже одни. Зондерфюрер Фрёлих испросил увольнительную, чтобы навестить в соседнем яре начальника тыла капитана Зибеля. Остальные направились с визитом к товарищам в ближайшие окопы. Обер-лейтенант листал присланные газеты, Визе читал томик стихов. С потолка по-прежнему свисал рождественский венок, но свет свечей давно угас.

– Какую вы славную речь произнесли в сочельник, Бройер! – вдруг промолвил лейтенант, отложив книгу и взглянув на собеседника. – Как же вы стали национал-социалистом?

Бройер посмотрел на него с непониманием.

– Имею в виду, – пояснил Визе, – что тот, кто понимает истинный смысл Рождества, никак не может быть национал-социалистом.

Столь неожиданный поворот явно выбил начальника отдела разведки из колеи. Чтобы выиграть время, он, прежде чем ответить, принялся возиться с одной из подаренных сигар.

– Не понимаю вас, Визе! – ответил он наконец. – При чем тут Рождество и национал-социализм? Рождество – это… Это островок спокойствия в нынешней суете, время погрузиться в себя и переосмыслить происходящее… Именно в Рождество я снова и снова со всей отчетливостью осознаю, как глубока моя вера, даже если я и не хожу в церковь каждое воскресенье. Это вопрос религии, вопрос мировоззрения, не имеющий ничего общего с политикой… А НСДАП – политическая партия. Не вижу никаких противоречий…

Лейтенант ответил ему неопределенной улыбкой. Бройер нерешительно и поспешно продолжал.

– Так вот, как же я стал национал-социалистом… После тридцатого января тридцать третьего мне стало ясно, что Гитлер – не просто блестящий пропагандист, но и в самом деле выдающийся государственный деятель. Тогда я и вступил в партию – хотел быть в числе первых, знаете ли. Мне казалось, что НСДАП призвана освободить нас от диктаторских уз Версальского договора и создать великий германский рейх. Ей удалось этого добиться, причем бескровным путем. Поэтому, как видите, я национал-социалист – и, полагаю, могу быть привержен национал-социализму всем сердцем.

– О нет, Бройер, отнюдь не всем, – произнес Визе, по-прежнему глядя на обер-лейтенанта чересчур пристально. – По крайней мере с сегодняшнего дня… Национал-социалисты никогда не довольствовались тем, чтобы оставаться всего лишь партией. Они стремятся быть движением, мировоззрением, проникать в самые потаенные глубины человеческого существования. Вы и впрямь доселе не замечали этого, Бройер? К вам никогда не приходили проверить, где висит портрет фюрера, никогда не намекали, что неплохо было бы подписаться на вестник партии? Не объясняли, что Бог есть причинно-следственная связь, настойчиво рекомендуя уйти из церкви? Никогда не вмешивались в ваш семейный уклад, в воспитание детей? Не пытались внушить ненависть к другим народам, чувство спесивого превосходства вашей расы над другими? Не проповедовали добродетель откровенного насилия?

Не исключаю, что как раз вы этого не замечали, пребывали в уверенности, что вам присуща свобода мысли. Сколь многие полагали, будто, пожертвовав выходным днем ради службы в штурмовых отрядах, смогут одним лишь этим и откупиться, и не замечали, как в них неудержимо проникает яд, как они незаметно для себя становятся другими.

Сигара Бройера погасла, но он не придавал этому значения. Он знал, что глубоко внутри него есть сокрытые за семью печатями залежи динамита, способные высвободить все недовольство и тревогу последних лет. Всякий раз самого его охватывал страх, как только он понимал, что в мыслях приблизился к одному из этих тайников – а сейчас он с растерянностью наблюдал, как собеседник его, отпустив поводья, сломя голову несся на этот пороховой склад.

– Думаю, вы делаете из мухи слона, Визе, – с хладнокровным превосходством произнес обер-лейтенант. – Все отнюдь не так плохо. В одном вы, возможно, правы: кое-что в системе оставляет желать лучшего. Существуют необузданные, зарывающиеся дикари. Но они лишь последние экземпляры, оставшиеся со времен борьбы, единичные случаи, исключения из общего правила…

Бройер вдруг осознал, что еще недавно его самого поучали практически теми же словами, и от этого ему стало не по себе. Но он продолжал.

– Где есть зерна, не обойтись и без плевел! Но как раз сейчас не стоит обращать на это внимание. Это ослабит нас в желании противостоять… Лучше помнить о тех великих достижениях, которые Гитлеру удалось совершить всего за несколько лет: он добился народного единства, создал всегерманский рейх, в котором у каждого есть работа и хлеб. Весь мир завидует нам!.. То, что эти блага поставлены на кон в войне, которой совершенно точно не желал ни один немец, чудовищно. Сама мысль о том, что, если сталинградская кампания провалится, ее, возможно, уже не выиграть, ужасает.

– Вы правы, Бройер, ее уже не выиграть, – отозвался Визе, – потому что выиграть ее недопустимо.

Начальник разведки вскочил, выронив сигару. Он почувствовал, как сердце его сковало холодом.

– Недопустимо?.. Не понимаю, – пробормотал он. – Подумайте, что вы несете! Вы… Нет, вы же это не всерьез?!

– Нельзя допустить, чтобы Германия выиграла эту войну, – невозмутимо повторил лейтенант. – Вы понимаете, что произойдет, если она завершится победой, которой так жаждет Гитлер?.. Он получит неограниченную власть. Не останется никого, перед кем еще стоило бы притворяться. Спадет последняя, и без того символическая маска, сквозь которую уже сегодня просвечивает гримаса сатаны. И вот тогда, помяните мое слово, взору всего мира предстанет зрелище, против которого реки крови, пущенные Нероном, покажутся детским лепетом. Беззаконие и безнравственность… Разведение человеческих рас скотоводческими методами… Культ силы и жестокости, верховный принцип которого – эксплуатация слабого!.. Будут уничтожены или порабощены целые народы – просто потому, что их волосы или кожа не такие светлые, как надо. А наш народ, народ поэтов и философов, воплощение лояльности и справедливости? Из нас сделают варваров, ораву бестий и разбойников, дармоедов и паразитов! Мы ведь уже ступили на этот путь. Разве вы не видите, как война, которую мы же и развязали, самих нас превращает в животных?!