Жизнь Константина Германика, трибуна Галльского легиона - Никита Василенко

И сразу же понял, отчего фракиец оказался так взволнован. В вещах Аммония тот нашел подробную карту с четко проложенным маршрутом их перехода до Самбатаса.

Карты трибун читать умел, впрочем, тут и особых усилий не требовалось. Русла рек были тщательно прорисованы синей краской; желтой и коричневой – горы и возвышенности; красными точками были, очевидно, помечены опасные для речных путешественников места.

– Ну, вот, например, большая красная точка на реке. Наверняка это – пороги, которые мы преодолели с помощью антов Радагаста. Другая точка…

Тут произошла заминка. Рядом с другой точкой было что-то написано на неизвестном для Константина Германика языке. Скорее даже не написано, нарисовано. Какие-то фигурки зверей, звероподобные головы. Да это же египетские иероглифы!

Командир пытливо глянул на фракийца:

– Ты в Африке служил? Местное письмо знаешь?

– Да ты забыл, трибун, что я и по-гречески не то что писать не умею, но даже говорить стесняюсь, – напомнил фракиец Тирас. – И в Африке я сроду не был. Но я так думаю, что стоит позвать этого кривляку Эллия Аттика. Гречишка все знает, да и в Египте был, судя по его рассказам.

Тут и Германик вспомнил безудержное хвастовство Аттика о его триумфальном выступлении в египетской Александрии. Не хотелось, конечно, прибегать к услугам этого жалкого актеришки, особенно после того, как он попытался заступиться за своего соплеменника… Но придется.

– Аттик! – позвал трибун грека. – Иди сюда, весло передай на время Калебу.

Актер, которого посадили на банку гребца и заставили работать веслом, медленно поднялся, покачнулся и упал. Эфиоп Калеб, поспешив на помощь, поднял бедолагу и, зачерпнув свежей воды из общего для гребцов бронзового чана, полил его голову водой.

Тот немного оклемался и, шатаясь, подошел к командиру.

– Лучше бы ты оставил меня на берегу, трибун.

– Обязательно, как только случай представится, – без тени улыбки пообещал Константин Германик и сунул под нос греку карту. – Читаешь на египетском?

Аттик с трудом присмотрелся, щуря глаза. Видно, его зрение начало подводить. Но тем не менее он быстро пришел в себя и сыграл очередную роль.

– Безусловно, трибун. Ты даже не представляешь, насколько это важно. То, что я тебе сейчас скажу, – великая тайна, по сравнению с которой меркнет взгляд сфинкса.

– Аттик! – нетерпеливо произнес Константин Германик, – кончай трепаться и разыгрывать из себя этого… Платона. Говори, что прочел.

Слуга-грек снисходительно хмыкнул и объяснил, что иероглифы, которые сопровождают красные пометки на карте, есть способ записей на староегипетском, почти утерянном и забытом ныне.

– Но, по счастью, в моем театре подростков и девственниц играл женоподобный египтянин, изгнанный из александрийской канцелярии за мужеложство и пьянство. Служивший на скромной должности переписчика архивов, он когда-то был направлен в местную библиотеку для упорядочения исторических документов, накопившихся там чуть ли не с момента основания города Александром Македонским. Волей-неволей переписчику пришлось разбираться в премудростях древнеегипетских иероглифов. С последним заданием он справлялся успешно, но вот свои страсти обуздать не сумел, – картинно вздохнул Эллий Аттик. – Когда его прогнали со службы, египтянин пришел в мой театр, движимый любовью к великому искусству.

– И с какой же радости он вдруг решил обучить тебя древнеегипетскому письму? – подозрительно осведомился у актера Константин Германик, памятуя, что греку верить можно лишь тогда, если не останется решительно ничего другого.

– Великолепный офицер! – вскричал тот патетично. – Изучая древнеегипетскую письменность, я просто коротал время в длительных и утомительных переходах вдоль могучего Нила, по морскому побережью, с караванами верблюдов через пустыню. Из города в город громадной провинции Египет, где мой театр более трех лет поражал и изумлял зрителей талантливыми постановками. Свободного времени у меня было больше, чем песка в пустыни. Пить я уже не мог, болел желудок, а заниматься с египтянином постыдным и караемым нашими законами деянием не посмел. Вот и выучил древнеегипетский со скуки.

– Тогда объясни, что здесь изображено или написано, уж не знаю, как это назвать. – Трибун ткнул пальцем в красную точку, находившуюся к ним ближе всего.

– Тут два символа, – внимательно присмотревшись, объявил Эллий Аттик. – Первый, волнистая линия, означает воду, второй – существо с птичьей головой, скорее, символизирует бога смерти или просто мир мертвых. Поскольку иероглифы находятся возле извивистой синей полоски, которая, надо полагать, изображает реку, то отсюда я делаю вывод. Иероглифы, скорее всего, обозначают слова Мертвая река.

Кстати, трибун, я тут припомнил нечто, подтверждающие мои слова. Мой великий предшественник и, безусловно, дальний родственник историк Геродот, описывая Скифию, упоминал о некой реке под местным названием Эксампей, что значит «мертвая вода». Наверное, именно с этой рекой мы скоро и встретимся.

– Настораживает само наименование, – в раздумье заявил Германик.

– Согласно Геродоту, река получила свое название от обычая скифов хоронить в ней своих покойников, – объяснил Эллий Аттик. – Но что-то мне подсказывает, что красное пятно как раз в том месте, где обозначено впадение Мертвой реки в Гипанис, предупреждает не только о призраках ушедших скифов. Оно недвусмысленно намекает на нечто более серьезное.

– Тут еще красные точки и рядом с ними иероглифы, – присмотрелся к карте Константин Германик.

Но грек, вместо того чтобы растолковать смысл древнеегипетских символов, вдруг схватился за грудь.

– Очень болит! Сейчас упаду и уйду из бренной жизни. Работа на банке гребца добила великого актера.

– Ладно, отдохни, – милостиво согласился трибун. – На этот раз ты, кажется, не сбрехал. Но учти, ты еще понадобишься.

Дождавшись, пока Аттик схоронится за тюками с товаром, он обратился к фракийцу.

– Давай остальные свитки.

Другие папирусы были на греческом, все скреплены личной печатью и подписью Префекта Священной опочивальни. Несколько рекомендательных писем: к еврейской общине Самбатаса; сирийской общине; германским купцам: саксам и фризам. Константин Германик нетерпеливо свернул папирусы, сунул их в походный сундучок. «Может и пригодятся, не выбрасывать же товар за борт, если его можно продать».

Остались не просмотренными два свитка. Трибун уже подумывал: не сунуть ли их в сундук вместе с другими, но что-то его остановило. Один за другим Германик развернул и прочел оба папируса. Это были письма Префекта Священной опочивальни антскому князю Божу и королю готов Германариху.

Текст обоих писем был практически одинаков. В выспренних красочных словосочетаниях, на принятой в государственном делопроизводстве латыни, Префект Священной опочивальни восславлял мудрость и удачливость государей, их воинскую доблесть, о которой наслышан «Великолепный государь мой, августейший Валент».

Чтобы ни у кого не оставалось сомнений в дружественности намерений, Префект Священной опочивальни обращался к королю готов и царю антов, употребляя традиционное словосочетание, хорошо знакомое Константину Германику, многократно бывшему свидетелем аудиенций варварских владык при дворе: Sociuse