Семь писем о лете - Дмитрий Вересов

Занятая воспоминаниями, Фло очнулась, когда на ее рейс уже объявили посадку. Анри что-то говорил до этого, а теперь стоял и вопросительно смотрел на нее. Флоранс рассеянно кивнула и так же рассеянно произнесла:

– Да, Анри, да…

И взялась за ручку своего баула, который был у Анри. Тот задержал груз в своей руке:

– Фло, ты сейчас мне ответила…

– Ну да, и что?

– Фло, ты поняла, что я тебя спросил?

– Да что такое-то?! – Она начала сердиться. – Мне надо идти…

– Я сказал тебе, мне кажется, что мы с тобой расстаемся, что мы не будем встречаться… – Глаза у него были грустные и умоляющие. – Ведь это не так, ты просто не расслышала, не поняла… пожалуйста, не молчи, Фло…

Флоранс на мгновение задумалась, потом коснулась его щеки губами, взяла баул и пошла к стойке контроля.

Илья, стоя перед трюмо, наверное, в десятый раз перевязывал галстук. Несмотря на все его старания, узел опять получился похожим на скомканный носок. Пребывание у зеркала было крайне неудобно: при его росте приходилось либо стоять внаклонку, либо, согнув коленки, почти вприсядку. Илья злобно засопел, сдернул с себя галстук и, на ходу расстегивая пуговицы рубашки, пошел переодеваться. Через пять минут он появился на кухне, облаченный в кожу, залпом выпил подостывший кофе. Хлопнув в прихожей по выключателю, презрительно посмотрел на приготовленные с вечера лакированные штиблеты, показал им фигу и обулся в немолодые, разношенные по ноге «казаки».

– Я пошел! – громко проговорил он в полуприкрытую дверь материной комнаты.

– Илюша, постой, подожди! – донеслось оттуда.

Илья проворно сместился к дверям, уже открыл первую, внутреннюю…

– Илья! Ты сошел с ума!

Он опустил руки, вздохнул и повернулся к матери. Женщина всплеснула перед собой руками и так и осталась стоять с прижатыми друг к другу ладонями и переплетенными пальцами, всем видом являя возмущенное изумление.

– Что такое, мама? – спросил Илья, хотя прекрасно знал «что».

– Как что?! У тебя выставка, к тебе сегодня иностранцы приедут, будут с тобой беседовать, фотографии… снимать, а ты… – Она расцепила руки и подняла их ладонями вверх, демонстрируя, что у нее просто нет слов.

Илья молчал. Мать постояла, потом ласково произнесла:

– Переоденься, сынок, послушай меня.

– Мама, открытие выставки было три дня назад, весь официоз позади, мое присутствие в галерее сегодня необязательно. И вообще, люди на полотна придут смотреть, а не на меня. К тому же я не один выставляюсь. А иностранцы… у них просто экскурсионная программа, у галереи договор с турагентством…

– Все равно! Ты в этом страшном всём кожаном на бандита похож!

Илья молча посмотрел на мать, повернулся и открыл входную дверь:

– Муля, я побежал, – и, перепрыгивая через пять ступенек, загрохотал «казаками» по лестнице.

– …нет, надел бы костюмчик, галстучек, как хорошо… – донеслось вслед ему.

Настроение поднялось. Илья любил мать. Он вышел из парадного и обошел корпус. На торец здания выходило окно Зои Ивановны, или бабы Зои, как называл ее Илья, когда был маленьким. На окне стояла роскошная герань, которая цвела несколько раз в году. Баба Зоя была подругой бабушки Ильи, они прожили в соседних квартирах всю жизнь, сперва сидели за одной партой, потом во время блокады тушили зажигательные бомбы на крыше, потом, с разницей в год, перебрались семьями из родных петроградских коммуналок в отдельные квартиры в этом, тогда еще новом, доме на Наличной.

Илья еще раз бросил взгляд на стену, окно и, выйдя со двора, направился к Большому проспекту. Там он сядет на автобус-«семерку» и через полчаса будет в галерее. Ему вдруг очень захотелось увидеть эту картину. Именно ее. Всего Илья выставлял семь своих работ, в том числе и эту. Выставка была тематическая, посвященная истории города, и он долго думал, подавать это полотно или нет. В конце концов решился.

Матери он про картину ничего не говорил, она вообще не знала о ее существовании. Сначала он хотел привести ее на открытие выставки, но потом передумал: мать разволнуется, вспомнит бабушку, всю эту блокадную историю… Надо как-то поаккуратнее…

Илья выскочил из автобуса напротив Академии, пошел пешком через мост, по площади Труда, мимо Новой Голландии, по маленькому горбатому мостику через Мойку и вышел к галерее. Справа от входа висел плакат выставки с именами художников, и Илья, на секунду задержавшись взглядом на своей фамилии, вошел в высокие деревянные двери, над которыми голубыми с золотом буквами было написано «Галерея „Ленинград“».

Она была в восторге от этого города. Он был воистину прекрасен. Дворцы, мосты, Нева, каналы… Кстати, каналы. Находясь здесь, Фло не могла взять в толк, почему этот город называют Северной Венецией. По ее мнению, Венецию следовало бы называть Южным Санкт-Петербургом, или Средиземноморским, или еще каким-нибудь. За четыре дня, проведенные здесь, она спала часов восемь, не больше, но не чувствовала ни утомления, ни усталости. Город словно зачаровал Фло, ее снова и снова тянуло на его улицы и набережные, и она гуляла по тротуарам, выложенным фигурным кирпичом и обрамленным ажурными фонарными столбами, сидела на нагретых солнцем скамейках Летнего и Екатерининского садов и аллей у Адмиралтейства, а вечером, немного отдохнув, бродила по ночной Дворцовой площади, любовалась чудом разведенных мостов, вид которых на какой-то момент заставил вспомнить Париж и оставленного там Анри, но воспоминание скользнуло и растаяло, лишь добавив еще один оттенок в гамму чувств, наполняющих ее душу. Ей было хорошо в этом городе, и она радовалась тому, что впереди еще целых три дня.

Следующим утром их группу возили в пригород, в Лицей, где учился русский поэт Пушкин и еще какие-то знаменитые, но лично ей не известные люди и где среди огромного парка стоял дивной красоты дворец, а после обеда была экскурсия в арт-галерею. Флоранс полюбовалась на старинный театр и обрадовалась, когда сопровождающая их девушка сказала, что для желающих она может купить билеты на спектакль. Галерея была в двух шагах от театра. Автобус остановился прямо напротив входа, над которым голубыми с золотом буквами было написано название галереи – «Ленинград», а слева от высоких дверей, на черной, словно из бархата, вывеске золотом продублировано: «Leningrad».

Пока все выходили из автобуса, слушали сопровождающую и фотографировались, Флоранс перешла на другую сторону, к парапету канала, и закурила длинную тонкую сигарету. Название галереи напомнило ей об их семейном предании, о бабушке, о далекой и, в общем-то, чужой войне, о том, как, повинуясь неведомым тайным знакам, предопределенно или случайно выстраиваются линии человеческих судеб. Фло затянулась и стряхнула пепел в воду. «Нет, война не чужая. Кто-то из великих сказал, что чужих войн не бывает. Наверное, он прав. Мой прадед ходил по этим камням, когда здесь была война. А бабушка…» Фло позвали. Она вернулась ко входу в галерею, бросила сигарету в урну и прошла сквозь высокие двери…

Внутри было тихо и прохладно. На стенах висели картины. Посетителей почти не было. Не слишком вникая, Фло рассматривала полотна, переходя из зала в зал. В одном из них оказался огромный камин, старинный и очень красивый, рядом с которым за маленьким изящным столиком сидела девушка с бейджиком на лацкане и беседовала с мужчиной лет двадцати пяти, одетым в черные кожаные брюки и такую же куртку.

Мужчина, вернее, парень, был высоченный, широкоплечий, с длинными, ниже плеч, густыми светло-русыми волосами. Он стоял боком к Флоранс, и она видела его профиль с прямым носом и твердым подбородком. Парень ей понравился, и она незаметно разглядывала его. «Настоящий викинг. Нет, витязь, так, кажется, у русских в древности называли воинов». Она перемещалась от картины к картине, поглядывая в его сторону. Он, вероятно почувствовав ее взгляд, повернулся к Фло, и они встретились глазами. Флоранс почувствовала, что щеки ее загорелись, сказала себе: «Но-но, девушка!» – и перешла в соседний зал.

Прямо напротив нее висела картина. Там были изображены дети. Прикрыв ладошками головы, они смотрели вверх. Вокруг детей, нависая над ними, были стены домов со слепыми темными окнами. А над детскими головками из клубящейся и наворачивающейся тучи, направленный точно в них, нависал огромный снаряд. А еще выше, над тучей, прикрытая покровом светлого облака, над детьми склонилась женская фигура. Одной рукой она прикрывала детей, а второй преграждала путь снаряду.

Флоранс, затаив дыхание, смотрела на полотно. Картина потрясла девушку, в ней было что-то от иконы. «Это мог написать только человек с огромной душой», – подумала Фло. Она подошла ближе.

Глаза детей были прекрасны, а профиль простиравшей над ними руку женщины был профилем Пьеты Микеланджело. Увлеченная и взволнованная, Флоранс всматривалась в холст. Снаряд, уже почти полностью вышедший из темноты тучи, был выписан настолько мастерски, что казалось, можно ощутить его холодный металлический запах. На сером, отливающем синевой боку было что-то написано, какие-то цифры, нет буквы. Фло почти вплотную приблизилась к полотну. Буквы, цифры, тире…