Конец осиного гнезда. Это было под Ровно - Георгий Брянцев

— Правильно, — одобрил я. — А куда ты так рано исчез?

— А меня гауптман отпустил. Сказал: «Иди отдыхай, дед! Ты это заслужил». И руку мне подал. Подал и добавил: «Ты оправдал себя и теперь будешь у меня егерем».

— Вот это здорово! — обрадовался я.

— И очень важно для нашего дела, — вставил Семен. — Я уже говорил об этом Фоме Филимоновичу.

— А вы знаете, Кондратий Филиппович, как у нас тут хозяйничал Сеня? — спросила Таня.

Я взглянул на Семена.

— Ладно уж! — махнул рукой Криворученко.

— Почему же ладно? — запротестовала Таня и рассказала, что Семен обеспечил их дровами, как-то притащил двух зайцев, а самое главное — принес соль. А на соль можно выменять что угодно. И Таня уже достала керосину, сахару и даже сапоги.

Криворученко, краснея, пробасил, что, мол, его дело маленькое, что, дескать, лесник Трофим Степанович, через которого Семен поддерживает связь с партизанами, прислал подарок Фоме Филимоновичу.

Таня расставила на столе стеклянные банки с чем-то густым и темным. Начали рассаживаться. Дед и внучка принадлежали к числу тех редких людей, которые весело переносят нужду и умеют будни превращать в праздник.

Мужчины выпили по маленькой, и все приступили к еде.

— Самодельный коньячок… пять звездочек, — пошутил Криворученко. — Это тоже лесник презентовал. Мы хотели распить за помин души Наклейкина, да Танюша не согласилась.

— Решили, лучше за твои проводы, — добавил старик.

— А чем ты насолил Похитуну? — спросил я его. — Зол он на тебя как черт.

— А и пусть. Продажная шкура этот Похитун. Холуй заправский. Для того он и сотворен. На другое не способен.

— Ты от него не отмахивайся!

— Что так?

— А вот так… Он нам еще понадобится. Он враг, но мы должны использовать его слабости. Портить с ним отношения не следует.

Умный старик не стал спорить.

— Значит, люб не люб, а дружбу завязывай!

— Выходит, так.

— Задача мудреная, — покачал головой Фома Филимонович. — Душу с него воротит. Да и зашибает он здорово.

— Это как раз и хорошо. Ты должен его задобрить. Ты приучи его есть из твоих рук. Худо ли, хорошо ли, но он считает тебя за своего, а это — главное.

— Что да, то да, — согласился Фома Филимонович. — «Ворон ворону глаз не выклюет»…

Тетеревов мы заели клюквенным киселем. Кисель был кислый и очень густой, но после наскучившего немецкого пайка я съел его за милую душу, хотя от кислоты сводило скулы.

Потом занялись делом. Я инструктировал Криворученко, а он делал одному ему понятные заметки в записной книжке. Криворученко должен был принять в свою группу еще двух товарищей и, поддерживая связь с Фомой Филимоновичем, держать под наблюдением осиное гнездо.

Если Гюберт перебазирует свою резиденцию, надо было следовать за ним, сохраняя по-прежнему необходимую дистанцию.

Обо всех изменениях в личном составе Опытной станции, о выявленных агентах надо регулярно информировать штаб.

И Фоме Филимоновичу я поставил задачи: закрепиться на станции, по возможности наладить «дружбу» с Похитуном, добиться расположения Гюберта с таким расчетом, чтобы, меняя место дислокации, Гюберт не отпустил от себя старика как нужного ему человека.

Листок записной книжки Семена был уже тесно заполнен непонятными словами.

— Ну как, друзья? — спросил я в заключение.

— Сделаем, Кондрат! — заверил Фома Филимонович.

— Сделаем все возможное и невозможное, — добавил Семен.

Таня сидела в сторонке, теребя косу, и слушала нас, полуоткрыв губы.

— И поскорей давай людей Семену, Фома Филимонович, — напомнил я.

— За этим дело не станет, — проговорил старик.

— Только одного, — сказал Семен. — Второго пришлет командир отряда. Есть у него парень надежный, хорошо знающий округу, по фамилии Логачев.

— Толковый парень, — заметил Фома Филимонович.

— Все мы его знаем, — вмешалась в разговор Таня. — Логачев до войны был первым физкультурником в городе, бегун, прыгун, работал в техническом контроле на заводе. Жена его, медсестра, эвакуировалась с больницей, а он остался для работы в тылу. Комсомолец…

— Да что говорить, лучшего не сыскать, — подтвердил Фома Филимонович. — Орел-парень! Что тебе рост, что силенка… И мозговитый. Ну, а второго дам тебе я. Обижаться не будешь.

— Кого, дедка?

— А Мишутку Березкина. Наш, городской. В подполье с первых дней. Его немцы не трогают. Одна нога короче другой, малость прихрамывает… А парень — сорвиголова! На любое дело пойдет и глазом не моргнет. Только прикажи. Если бы не ты, Кондрат, он бы Наклейкина обработал. Вот такой…

— Ладно. Ты сведи его с Семеном, и они поговорят. Ну, мне пора, — сказал я и встал. — Кажется, обсудили все…

Я стал прощаться.

— Будь удачлив, Кондрат! — напутствовал меня старик.

— Берегите друг друга, — предупредил я.

— Все будет хорошо, — заверил Криворученко. Таня вышла на разведку, а через минуту двинулся и я, чтобы уже никогда более не возвратиться ни в «хоромы» Кольчугина, ни в этот засыпанный снегом двор, ни в этот город. Во всяком случае — до конца войны…

На дворе уже стемнело. В лицо дул колючий, обжигающий ветер. Небо было задернуто тучами.

Я поднял воротник, застегнул наглухо пальто, сунул руки поглубже в рукава и зашагал к себе.

30. Прыжок

На третий день после моего прощания с друзьями, перед обедом, Гюберт вызвал меня к себе и объявил:

— Подготовьтесь. Вечером поедете на аэродром.

Я ответил, что у меня все готово. Под словом «все» имелись в виду радиостанция, предназначенная для Брызгалова, выданная мне довольно крупная сумма денег в советских знаках, документы.

Только сейчас я сообразил, почему Гюберт тянул с моей выброской: он ждал непогоды. Сегодня непогода пришла. Еще с ночи посыпал мелкий снег, ветер усилился, и под его порывами тонко и жалобно заскрипели сосны в лесу.

Эти дни Фома Филимонович, по договоренности со мной, задерживался на Опытной станции допоздна. Л в его «хоромах» дежурил Криворученко, чтобы вовремя радировать нашему штабу о времени моей выброски.

Фома Филимонович проявлял отменное усердие, повсюду отыскивая для себя работу, чем вызвал похвалу коменданта. А работы старик не боялся: он знал шорное и плотничье ремесло, мог класть печи, чинил обувь, понимал в слесарном и кузнечном деле.

После вызова к Гюберту я улучил момент и заглянул в закуток старика. Фома Филимонович сидел на низенькой скамеечке с доской на коленях и резал самосад.

— Сегодня ночью, — сказал я.

Старик отложил работу, встал, разогнул спину:

— Сейчас отпрошусь в город.

— Удобно? — спросил я.

— Нужны нитки для дратвы. Комендант сам наказывал, а у моего знакомого они есть.

Я кивнул. Фома Филимонович знал, что делал, и предупреждать об осторожности его, подпольщика, было излишне.

Я хотел уже выйти, но старик подошел ко мне вплотную, неловко обнял, ткнулся бородой в мою щеку.

— Будь удачлив! — сказал он. — Не забывай нас, грешных, а уж мы тебя не забудем…

Через полчаса он покинул Опытную станцию.

Я еще раз проверил свой вещевой мешок, где лежали деньги и рация, и положил его на кровать. Моя миссия закончилась. Я выполнил, кажется, все, что от меня требовалось. За Криворученко я не волновался, старик тоже обосновался надежно, и для тревоги за них оснований пока не было. Все теперь зависело от правильности поведения.

Перед обедом ко мне зашел инструктор Раух и предложил зашифровать срочную радиограмму. Он пояснил, что Похитун застрял где-то в дороге из-за неисправности машины и позвонил, что будет добираться на попутных.

Радиограмма предназначалась «моему» радисту, Куркову, извещала его о моей выброске. Я в душе усмехнулся: мне даже не требовалось уведомлять Большую землю — это сделал сам Гюберт.

Я зашифровал текст. Раух, как всегда сухо и вежливо, поблагодарил меня и вышел. Вот с кем я не мог установить никакого контакта, хотя Раух и занимался со мной в два раза больше, чем Похитун.

Внешне Раух держался непроницаемо. В его вежливости и корректности трудно было уловить какую-нибудь фальшь. На поверхностный взгляд он даже мог быть симпатичен. Похитун говорил о Раухе весьма почтительно и кое-что выболтал. Так я узнал, что летом, незадолго до моего появления на Опытной станции, Раух расправился с девушкой, из которой он готовит радистку. Она жила на станции, а перед концом учебы самовольно ушла в город, для того якобы, чтобы побывать в кино. Но в кино ее не видели. Возникли подозрения, и назавтра Раух с отменной вежливостью предложил ей после занятий прогуляться по лесу и там застрелил. Вообще он охотно выполнял такие поручения, «отбивая хлеб» у коменданта.