Ведьма, околдовавшая его (СИ) - Ячменева Алена

— Я не понимаю, — Никандр видя её заливистый смех тоже развеселился. — Вам хочется говорить «ховно» или нет?

— Не знаю, ещё не решила, — закашлялась Ламия от того, что всё-таки подавилась, и Никандр придвинулся к ней, чтобы похлопать по спине. — Но однозначно меня больше устроил был запах от «ховна», чем шлейф из трупов.

Они говорили и говорили. Ламия охотно делилась теми скудными фактами о матери, которые знала. Причём о Махлат она говорила с теплотой и любовью, и в какой-то момент Никандру стало казаться, будто мать для неё самый родной человек.

— Что-то я запутался, — признался он в замешательстве после нескольких часов их бесконечного разговора, когда бокалы опустели, а на тарелке остались лишь несколько ягод винограда. — Вы любили мать?

— А почему нет? Все любят своих матерей.

— Но… как бы сказать… не обижайтесь… может, я чего-то не знаю, но ходят слухи, что это она вас прокляла.

Ламия закусила нижнюю губу и кивнула, отводя стыдливо глаза.

— Как я уже сказала, я не была любимым и желанным ребёнком. Ни для отца, ни для матери… Да, она меня ненавидела и не скрывала этого. Я была дочерью Лареля, который разрушил её жизнь. И ненависть к нему она вымещала на мне.

— Но она заботилась о вас.

— Думаю, пока она не лишилась рассудка окончательно, она ещё понимала, что я ещё и её дочь, пыталась как могла за мной следить. Она же видела, что я не нужна не только ей, но и ему. Понимала, что её обязанность как матери за мной приглядывать, но выполняла эти действия скорее механически, чем с любовью. Я не помню, чтобы она мне улыбалась, а когда повторяла «Ты как малыш Малий» в её голосе не слышалось любви ко мне, скорее скорбь по сыну… То, что она меня не любила, несколько раз пыталась убить, прокляла — это факт. Как и то, что она расчесывала мне волосы, подкладывала в тарелку побольше мяса и разрешала забирать фрукты, которые приносили ей. Вот такая загадочная любовь и нелюбовь моей матери.

— И вы не злитесь на неё? Несмотря на все, вы же её дочь, а она так с вами обходилась… вашей вины ведь нет в том, что сделал Ларель.

Ламия задумалась ненадолго.

— Нет, на неё я не злюсь. Я когда-то её даже понимала: как трудно иметь нелюбимого ребёнка, на которого смотреть не можешь без отвращения, какое раздражение испытываешь от его крика и при этом чувствуешь за него ответственность, потому что он всё равно твой, — Ламия резко замолчала и повисло неловкое молчание.

Никандр понял, что она сказала лишнее, чего не собиралась, поэтому поскорее начал искать другую тему для разговора.

— Неужели в вашем детстве не было ничего хорошего?

— Почему? Было, — улыбнулась снова Ламия. — Вы удивитесь, но детство, не считая взаимоотношений с родителями, у меня было не самое плохое. Особенно когда в моей жизни появилась Рамилия… Где-то с шести лет она стала моей няней, практически заменила мать. Она видела, что в замке происходит, знала, чем эта гнетущая атмосфера закончилась для принцессы Зоры, поэтому старалась почаще выводить меня в столицу гулять. У меня даже были друзья… такие, знаете… не самые надежные и проверенные, но я успела и поиграть в куклы, и побегать по улицам настолько, насколько это вообще возможно в статусе дочери Ведьмы и короля… Но, да… до смерти Лареля жизнь моя не была малиной. Наказания и рык от отца, крики и визги от матери — в какой-то момент я даже к ним привыкла и перестала обращать внимание. Мне нравилось слушать рассказы о прежней жизни Махлат, о том, какая она была в молодости красивая и сильная, читать её книги и мечтать о том, как могло бы быть, если бы не было отца…

— А я ещё считал, что у меня детство было трудным, — усмехнулся Никандр.

— Расскажите?

И он рассказал. Уже доверчиво и ничего не скрывая.

Прошёл ещё не один час их долгой совместной ночи, когда они узнавали друг друга, просто разговаривая, чего не удосужились сделать накануне свадьбы. И только на рассвете, когда оба одновременно потянулись к винограду, их пальцы соприкоснулись, а понимающие взгляды встретились. Никандр не отпустил её руки, начал поглаживать кожу, глядя настороженно, словно просил разрешения на эту ласку. Она пристально следила за его действиями и руки не отнимала. Их разговор оборвался на полуслове, но никто не спешил его продолжить.

Первой за руку, призывая подняться и приблизиться, его дернула Ламия. Первым поцеловал её Никандр.

Неловкости между ними как между посторонним друг другу людьми, которые в спешке после клятв бракосочетания знакомились, не возникло ни на миг. Наоборот, длинная, откровенная беседа о детстве, а также молчаливая, понимающая реакция собеседника, помогла им сблизиться намного лучше, чем жаркие взгляды и попытки уколоть друг друга в начале знакомства.

Они ещё не до конца узнали истории друг друга, не до конца понимали друг друга, но уже чувствовали близость. И трудно сказать из-за чего больше — из-за взаимного притяжения тел или из-за симпатии душ. Но однозначно между ними что-то происходило. Темная магия или светлое волшебство — неизвестно, но противиться этому не могли оба.

После поцелуя все вопросы и сомнения отступили на второй план. Обнажая тела, они словно обнажали души, нерешительно доверяясь друг другу, пуская на свою территорию, в своё личное пространство.

Эта ночь была длинной из-за длинных, порой увлекательных, порой не очень разговоров, когда королева тянула время до главного, а король подчинялся её прихоти и пытался сдерживать свои желания. Это утро стало жарким из-за новых ощущений и понимания, что между ними происходит что-то невероятное. Яркое, теплое, сладкое, но в то же время зловещее и опасное.

ГЛАВА 35. Утро

На следующее утро Никандр проснулся первым из-за жажды. Он уже привычно налил себе в бокал напиток королевы, жадно выпил, даже не поморщившись, обернулся к кровати и замер.

Его внимание привлекло не обнажённое, идеальное тело Ламии, а её изуродованные ступни. Кожа на них была не нежной и бархатистой, а грубой и жесткой с четко различимыми шрамами от плети. И хоть Ламия накануне в разговоре упоминала, что Ларель не гнушался её сечь, но Никандр и предположить не мог, что она терпела эту пытку на чувствительной коже ступней, и что пороли её с такой силой, что остались шрамы. А ведь это увечье означало, что секли её до крови.

Выбор же места порки поражал своей черствостью. Согласно словам Ламии, она для отца была не больше, чем разменным товаром, который можно было выгодно продать замуж. И, видимо, чтобы не портить внешний вид этого товара, он «воспитывал» её через ступни, до которых мало кому есть дело.

Никандр перевел взгляд выше, к её лицу и остановил его теперь на шейном украшении. За всю ночь Ламия не сняла его сама и не позволила это сделать ему, на прикосновения же отвечала недовольным шипением и тут же отводила его руку в сторону.

«Неужели и там шрамы?» — подумал Никандр, опуская бокал на стол и снова приближаясь к кровати.

Он считал этот странный ошейник любимым украшением королевы, но что, если это была не прихоть, а необходимость? На ум сразу пришли слова девушки из гостиницы на границе Салии: «Махлат схватила дочь за шею с такой силой, что Ламию с трудом вырвали из её рук. Ей в лицо она и прокричала страшные слова, плюясь кровью и раздирая кожу девочки ногтями».

Ламия крепко спала, обнимая подушку, а у Никандра сна больше не было ни в одном глазу. Он и без того был поражен её ночными откровениями, а увиденные шрамы совсем лишили покоя.

«Значит, шрам на шее от матери, а на ступнях — от отца?» — подвел он итог своим умозаключениям, склонившись над спящей женой и внимательно разглядывая её безмятежное лицо.

Сейчас она не казалась ему всесильной и всемогущей королевой, страшной Ведьмой или загадочной красавицей. За ночь с неё словно слетел флер таинственности и перед ним предстала всего лишь одинокая, всеми брошенная девочка. Да любознательная, умная, смелая, находчивая, но всё-таки девочка. Та, которая боролась за внимание матери, которая искала и ищет у неё одобрения до сих пор, несмотря на всю боль, что ей причинили. И которая говорит о всех своих жизненных злоключениях так, словно они для неё ничего не значат, будто перечисляет сухие факты.