Дорога без привалов - Олег Коряков

Тут я позволю себе привести в свое время опубликованные в «Литературной газете» воспоминания Евгения Яковлевича Багреева, который был ответственным редактором газеты «Уральский рабочий». Вот они.

«Интересно рождение сказа «Не та цапля». Дело было летом 1950 года. Утром на квартиру Бажова позвонили из редакции газеты:

— Павел Петрович, просим вас написать сказ о техническом прогрессе.

— Вопрос, конечно, важный, но ведь, вы знаете, что это не по моей части. Я о прошлом пишу…

— Павел Петрович, сегодня в «Правде» напечатана передовая о борьбе за технический прогресс. Почитайте ее, и тогда ясно будет, за какие материалы ухватиться.

— Хорошо, почитаю…

Проходит некоторое время, и Павел Петрович появляется в редакции:

— Написал сказ. Посмотрите, может быть, подойдет для газеты.

И, немного помедлив, с добродушной улыбкой, как бы поверяя строгую тайну, добавляет:

— Прихожу в обком партии. Секретарь обкома говорит мне: «Едем на Уралмаш, посмотри шагающий экскаватор». Поехали. Рассматриваю части этой махины, длинную стрелу. А у нас, в Полевском, прежде была заводская марка — изображение цапли. Вот откуда и пошли мысли о сказе «Не та цапля»…

Помнится, как в период работы над своими последними произведениями приходил Павел Петрович к нам в «Уральский рабочий», — стало традицией, что первой публикацией его сказы шли в газете. Передыхая на лестничных площадках, он взбирался на четвертый этаж и по длинному узкому коридору неспешно брел в дальний его конец, к редакторскому кабинету, задумчивый, тихий, больной, осиянный добротой и мудростью.

Разговор в кабинете тек тоже неспешно, раздумчиво. Павел Петрович умел быть в курсе самых последних политических, технических, научных новостей и говорил о них с тонким пониманием дела, обнажая при этом неожиданные связи между различными событиями и фактами. Это походило на то, как старый горщик, взяв в руки кристалл, внимательно осматривает его со всех сторон и тут же рассказывает о нем, примечая все прелести камня и все изъяны и намечая еще не видимые другому глазу грани.

Неизбежно речь заходила о литературном деле: Бажов возглавлял писательскую организацию Свердловска. При этом он был не патриархом от литературы (несмотря на патриаршую бороду), а рачительным, терпеливым и во многом искусным воспитателем. По мимолетным, но метким, всегда выделяющим главное в человеке характеристикам можно было ощутить, как вдумчиво и по-своему требовательно относится он к молодым собратьям по перу.

Иногда в предпраздничные дни, накануне больших событий редактор звонил ему, чтобы узнать, не порадует ли Павел Петрович читателей газеты новым сказом. Звонил обычно ночью — знал: именно в то время, когда замирает большой работящий город, Павел Петрович, стоя у высокой конторки, выстукивает свое заветное на машинке (писать ему было трудно: глаза уже видели очень плохо). И приглушенный расстоянием и ночью голос в телефонной трубке отвечал обычно:

— Да вот что-то выстукалось… Не знаю, как получилось. Завершающие фразы никак не собью…

Он ушел от нас в декабре 1950 года, не успев исполнить многих больших задумок. Но осталась после него щедро наполненная самоцветными сказами «Малахитовая шкатулка», лучшая из книг писателя, по праву занесенная народом в сокровищницу русской словесности,

1964 г.

ЗОЛОТОЕ ЯДРЫШКО

Это — не о произведениях Ликстанова. Это о нем самом короткие заметки, подсказанные памятью и его письмами.

Прошедший нелегкую, многотрудную жизнь, отведавший тягот и радостей морской службы, тридцать лет отдавший работе в газете, Иосиф Исаакович Ликстанов был прежде всего тружеником вообще, а уже потом тружеником-писателем. Он много повидал и с одинаковой свободностью мог войти в матросский кубрик и в литературный салон, в мастерскую камнереза и лабораторию ученого.

Умея вжиться в любую обстановку, обладая художническим даром внутреннего перевоплощения, он и в произведениях своих умел создать неповторимую, своеобразную атмосферу жизни. Каждая из его книг имеет свой аромат. Овеянные светлой романтикой «Приключения юнги» пахнут вкусным флотским борщом и соленым раздольем моря. В боевитой, задорной повести о Малышке носится сладковатый запах машинного масла и смоляной дух свежесрубленного дерева. «Зелен-камень» пахнет и тайгой, и плесенью заброшенной Клятой шахты, и затхлостью халузевского дома. В «Первом имени» чудятся мне дымные запахи могучего Тагила. А со страниц «Безымянной славы» веет дорогим сердцу каждого газетчика ароматом типографской краски.

Конечно, это мои личные ощущения. Другой воспримет по-другому. Но важно, что каждая из книг Ликста-нова по-своему отчетливо колоритна и памятна, и в каждой, несмотря на единый писательский почерк, — сгусток особых, присущих только данной книге черт, выписанных с глубоким знанием той или иной профессии.

Ликстанов очень много знал. Во времена так называемых энциклопедистов было сравнительно нетрудно иметь энциклопедические знания. В наше время — крайне трудно. И однако Иосиф Исаакович именно такими знаниями обладал. Жажда познавать — одна из сильнейших писательских страстей — была у Ликстанова неодолимой.

А ведь в детстве и юности учиться толком ему не пришлось.

В архиве отдела творческих кадров Союза писателей СССР читал я его автобиографию:

«Родился я в 1900 году, в начале следующего года умер мой отец, Исаак Ликстанов, портной. Мать моя осталась с девятью ребятами на руках без средств к существованию… Стиркой белья, дачей обедов и тому подобными малодоходными занятиями она добывала хлеб. Скудным и неверным он был. Неудивительно, что мы, дети, часто слышали из уст матери: «Скорее становитесь на ноги, скорее начинайте зарабатывать».

Учение молодого Ликстанова в коммерческом училище родного города Сумы прервал 1917 год: юноша окунулся в работу молодежных организаций и, как он пишет, «почти незаметно для самого себя стал работником сумской газеты «Коммунар» и красноармейской газеты «Красная звезда», да так и проработал журналистом до 1948 года».

Десять лет он отдал военно-морской печати, сначала в Севастополе, затем в Ленинграде, Кронштадте — оморячился совсем. А в 1930 году переехал на Урал: его давно манили дальние края. Уже через два года он напишет своему ленинградскому другу: «Мои мечты о Д. Востоке, о Великом океане, о Сахалине померкли. Надолго ли? Свердловск затягивает своим ростом, своими перспективами… своим промышленным разворотом».

С головой уходит Иосиф Исаакович в горячую бучу пятилеток. «Социалистическая реконструкция уральской промышленности, строительство Урало-Кузнецкого комбината, — рассказывает он в автобиографии, — дело героическое и невероятно трудное захватило меня на годы и годы».

Он много ездит по заводам и рудникам, пишет о строителях, металлургах, горняках, металлистах, под очерками, корреспонденциями и фельетонами «Уральского рабочего» все чаще появляются подписи: И. Ликс-танов и И. Кожан, его постоянный псевдоним.

А как же море, далекое, родное море молодости? Неужто забылось, заслонилось увиденным новым?.. Еще в Ленинграде «с легкой руки В. Вишневского» Иосиф Исаакович печатал в военно-морских журналах литературные очерки. И бродили в голове задумки насчет повести.

Уже перед самой войной, в 1940 году, он за эту повесть сел основательно. Ночами отодвигал от себя наседавшие крепко дневные заботы, отодвигался с ними и Урал, и — волшебство слова! — снова «Вокруг все было необычайно: серое небо низко висело над взлохмаченным морем, не переставая дул ветер, волны закипали белой пеной, и чем дальше уходили гранитные стенки гавани, тем выше становились волны…»[3]

То был взволнованный и удивительно чистый, светлый рассказ о маленьком юнге со старого блокшива Вите Лескове и его нечаянном друге Мите Гончаренко, об их приключениях на море во время учебно-боевых маневров под флагом самого наркома о храбрых, умелых и добрых людях советского военного флота. Рассказ о детстве. О том, что детство — прекрасно.

То было рождение Писателя. Только об этом никто не знал — ни читатели, ни даже издатели. Рукопись застряла в Свердлгизе, потом началась война, и автору стало не до повести.

В войну-то я и увиделся с ним впервые. Получив возможность побывать в Свердловске, я прибежал в редакцию «Уральского рабочего», чтобы повидать одного дорогого мне человека. Разговаривая с ним в большой редакционной комнате, я ощутил на себе чей-то упорный, внимательный взгляд. Невысокий, крепко сбитый мужчина с густой шапкой вьющихся волос, сидя за одним из письменных столов, рассматривал меня с упрямым любопытством. Мне сделалось малость не по себе: он увидел и понял во мне все — и почему встопорщилась на мне новенькая офицерская шинель, и отчего не скрипят мои совсем не офицерские, кирзовые сапоги, и почему кривовато сидят мои очки. Он не сказал ни слова, кроме какой-то обычной приветственной фразы, но нутром я почувствовал накал его пытливой, хотящей во все проникнуть мысли.