Мессия - Дмитрий Мережковский

Буйные шумы войны врывались в тихие сады Мару-Атону – трубный зык, барабанный бой, ржанье коней, скрип телег, гром колесниц, боевые клики начальников. В черной тени пальмовых кущ рдели факелы: в лунном небе полыхало зарево, и бледнело от него лицо луны, а золотое солнце Атона на крыше терема, над жертвенником, наливалось красным огнем, как кровью. Четырехугольник стен, высоких и толстых, как бы крепостных, с единственными воротами на реку, окружал сады; внутренняя стенка разделяла их надвое: в южной половине находились службы, погреба, житницы, казармы дворцовой стражи, а в северной – беседки, притворы, часовни бога Атона и, у большого искусственного пруда, царский терем.

Передовые части Тутиных войск, подойдя к Мару-Атону, остановились. Зная, сколько в нем сокровищ, захотели пограбить.

Начали ломиться в ворота. Воины Маху отражали все натиски. Но подходили всё новые части, и бунтовщики из города присоединялись к ним. Окружили сад, как осажденную крепость, и, наконец, ворвались.

Бой начался у внутренней стенки. Здесь полудикие наемники Севера, Ахайуши, и Таккара – ахейцы и тевкры, дрались, как львы. Голые, только в медных поножьях и медных, с пернатыми гребнями, шлемах, закинув маленькие круглые щиты за спину и держа в каждой руке по широкому, в виде треугольника, железному ножу-мечу, они резались ими неистово. Но, одолеваемые множеством, отступили к пруду. Пруд был мелкий, по пояс людям. Бой продолжался в воде так жестоко, что она помутнела и потеплела от крови.

Юный вождь ахейцев, Этеокл, умирал на берегу, под засохшей Макиной березкой, и, глядя на белый ствол ее, видел сквозь смертную тьму далекую родину.

Одни сражались, а другие грабили.

Нежные стебли цветов в цветниках ломались под грубыми подошвами воинов. Лужи крови стояли на полу в часовнях. Дерево священных столпов рубили на костры; пурпур священных завес рвали на онучи; соскабливали ногтями золото со стен. А одна старушка, иадиха из Селенья Пархатых, видя, что драгоценный ларец, ввинченный ножками в пол, нельзя унести, вгрызлась в него зубами так, что выкусила жемчужину.

Нааман, пророк, тоже из Селенья Пархатых, топтал ногами деревянное позолоченное солнце Атона – золотого бы не отдали даже пророку – и плясал, и кричал:

– Боже отмщений, Господи Боже отмщений, яви Себя! Восстань, Судия земли, воздай возмездие гордым!

Разбивали погреба. Вино заливало их так, что люди, стоя на четвереньках, лакали его прямо с пола. Напивались до смерти. Двое пьяных, подравшись, упали на дно погреба и утонули в вине.

Тут же насиловали женщин и резали детей, каждый во имя своего бога – Атона, Амона или Иагве.

Сад Солнца, рай Божий, превратили в ад.

Горсть ахейцев и тевкров, не перебитых в пруду, отступила к царскому терему, находившемуся в узком проходе между прудом и северной стеной сада. Терем охраняли боевые колесницы Маху, черные маттойские стрелки, ликийские пращники и хеттейские амазонки.

Тутины воины, узнав, что царь в тереме, пошли на него приступом: хотели захватить царя живым или мертвым, чтобы кончить войну.

В то же время с юга подходили главные силы Тутанкатона, а с севера – войска Рамоза. Великая битва, решавшая судьбы Египта, началась под самыми стенами Мару-Атону. Призрачной казалась она в темноте ночи, белом свете луны и красном свете зарева. Трубный зык, барабанный бой, ржанье коней, гром колесниц, звон мечей, свисты стрел, стоны убиваемых, крики убивающих – все слилось в один бушующий ад. А средоточием ада, недвижною осью в крутящемся смерче войны, была тихая башня царского терема.

С плоской крыши его царь и Дио смотрели вниз.

– Из-за меня! Из-за меня! – повторял он, ломая руки, или, протягивая их с безумной мольбой к сражавшимся, говорил:

– Мир! Мир! Мир!

Как будто все еще надеялся, что люди услышат его и кончат войну.

То затыкал уши, закрывал глаза руками, чтобы не слышать, не видеть; то, подбегая к перилам крыши, перегибался через них жадно, смотрел, как люди умирали, убивали с именем его на устах, и такая мука была в лице его, как будто все мечи, и стрелы, и копья вонзались в сердце его, как в цель; то кидался к запертой двери на лестницу, стучал в нее кулаками, бился головой и кричал:

– Отоприте!

А когда Дио старалась его удержать, вырывался из рук ее, плакал, молил:

– К ним! К ним!

Она понимала, чего он хочет: броситься между сражавшимися, чтобы убили его и перестали убивать друг друга.

То вдруг затихал, садился на пол и, уставившись глазами в одну точку, что-то бормотал себе под нос, быстро и невнятно, как в бреду. Вслушавшись однажды, Дио узнала заговор старой кормилицы Азы над умиравшею Маки:

Мать Изида кричитС вершины гор:«Сын мой, Гор!На горе горит, —Воды принеси,Огонь угаси!»

«Так и умрет в безумьи», – думала Дио и, сидя рядом с ним на полу, гладила его тихонько по голове, шептала:

– Мальчик мой бедный! Мальчик мой бедный!

Слушая грохот – хохот войны, глядя, как солнце Атона густо краснеет, точно наливается кровью от хохота, думала: «Может быть, мы и ошиблись: Бог не любовь, а ненависть, и мир не мир, а война?»

Время останавливалось, наступала вечность: был, есть и будет всегда этот, от края до края земли, от начала до конца времен, бушующий ад войны.

Воды принеси,Огонь угаси!

Нет, никакие воды не угасят огня, и будут они гореть в нем вечно.

– Мальчик мой бедный! Мальчик мой бедный! – все шептала, гладила его по голове и вдруг с безумной лаской прибавила: – Девочка моя бедная!

«Ну вот, и я схожу с ума», – подумала.

Улыбнулись друг другу, поняли друг друга, – и в этом была сквозь муку радость бесконечная.

Увидела кровь на лице его: давеча, должно быть, когда перегибался через перила, глядя на сражавшихся, был ранен стрелою в голову и не почувствовал, и она не заметила. Краем одежда вытерла кровь, но след ее остался на лице.

Вглядывалась в него, вспоминала: «Сколь многие ужасались, смотря на Него: так обезображен был лик Его больше всякого человека, и вид Его – больше сынов человеческих».

– Он! Он! Ты – Он! – прошептала с радостным ужасом.

– Нет, Дио, я только тень Его, – ответил он спокойно, разумно. – Но если и тень Его мучается так, то как же будет мучиться Он!

Вдруг поднял глаза к небу, вскочил.

– Идет! – воскликнул таким изменившимся голосом, с таким искаженным лицом, что она подумала: «Сейчас упадет в припадке». Но тоже взглянула на небо и поняла.

В утренней серости, над потускневшим заревом, вспыхнул исполинский луч, пирамидоподобный, с основаньем на земле, с острием в зените, и затрепетали, заполыхали в нем опалово-белые трепеты-сполохи – Свет Зодиака.

– Скорее! Скорее! – повторял он, весь трепещущий, подобно тем небесным трепетам.

Оба заспешили так, как будто в самом деле встречали Нежданного.

Вздув на жертвеннике угли, царь подложил в них щепок сандала и каннаката. Дио зажгла золотую, длинную, в виде протянутой человеческой ручки кадильницу и подала ее царю, а сама взяла систр – медную дугу с продетыми в нее серебряными, тонко звенящими змейками. Оба стали перед жертвенником, лицом к востоку.

– Славить иду лучи твои, живой Атон, единый вечный Бог! – возгласил он, и ей казалось, что голос его покрывает грохот – хохот войны, бушующий ад.

– Хвала тебе, живой Атон, небеса сотворивший и тайны небес! Ты – в небесах, а на земле – твой сын возлюбленный, Ахенатон! – ответила она.

Вдруг снизу донесся стук топоров. Зданье задрожало так, что казалось, рушится. Осаждавшие терем ворвались в него, и бой начался внутри.

– Горим! – послышалось где-то внизу, должно быть на лестнице, и отозвалось в сердце Дио знакомым ужасом: вспомнила, как лежала на костре готовой к закланью жертвой.

Кинулась к перилам, нагнулась и увидела внизу, в проломе садовой стены, на боевой колеснице, в царском шлеме, с царской змейкой на челе, Тутанкамона победителя.

Он тоже увидел ее и закричал, замахал ей руками. Слов она не слышала, но поняла: зовет к себе, хочет спасти.

Чернокожий воин взлез, с обезьяньим проворством, на верхушку пальмы, рядом с крышею терема, и перебросил оттуда ловко, прямо к ногам Дио, веревочную лестницу. Сама почти не помня, что делает, она подняла ее, зацепила одним концом за балясину перил, а другой конец – спустила вниз.

Взять больного царя на руки, – худ был, кожа да кости, легок, как маленький мальчик, – и спуститься с ним по лестнице ей, укротительнице диких быков на Кносском ристалище, ничего бы не стоило. Но остановилась, как бы задумалась. Снова нагнулась через перила и посмотрела вниз. Тута продолжал ей кричать и махать руками. Вгляделась в лицо его: не злое, не доброе; не глупое, не умное; среднее, вечное лицо всех.

«Ахенатон исчезнет, Тутанкамон останется, и будет царство мира сего царством Тутиным», – вспомнила она и подумала: «Плюнуть в это лицо? Нет, не стоит».

Бросила лестницу в огонь – нижний ярус терема уже весь пылал – и вернулась к царю.