Все мы родом из детства - Екатерина Мурашова

А если ее (депривацию) еще усилить?

И заодно обострить некоторые чувства и приобрести новый опыт?

Дети и молодежь любят эксперименты, это все знают. Почти все исследования, о которых в последнее время пишут, выполнены на студентах. Студенты – очень нерепрезентативная выборка, если говорить о популяции в целом, поэтому выводы ученых иногда бывают такие смешные. Я уже – увы! – давно не ученый и выводов почти не делаю, только опрашиваю людей или эксперименты ставлю – остаточная, почти рефлекторная исследовательская активность.

В моем новом эксперименте участвовало 38 семей (в них 20 девочек и 18 мальчиков). Предложено было пятидесяти (для ровного счета). Подростки согласились все, но 12 родителей категорически отказались. Из суеверных, как мне показалось, соображений, хотя вслух было проговорено что-то иное.

Возраст участников эксперимента – от 13 до 18. Подросткам предлагались очень простые условия: на одни сутки стать «инвалидом» – либо не видеть, либо стать глухонемым, либо потерять возможность самостоятельно ходить.

Выбор «инвалидности» предоставлялся самому подростку. Но я, конечно, рекомендовала. Причем руководствовалась вот чем: подростки все были знакомые, поэтому младшим (13–14 лет) я рекомендовала «инвалидность», не совпадающую с их ведущей сенсорной модальностью (откровенному визуалу советовала стать глухим или неходячим – это все-таки полегче), а старшим (15–18 лет), наоборот, рекомендовала режим наименьшего благоприятствования (аудиалу – «оглохнуть», кинестетику – залечь на сутки в кровать).

В результате выбор распределился так:

13 подростков выбрали «не ходить»;

15 подростков – «не говорить, не слышать»

и только 10 выбрали «не видеть» (с самого начала многие говорили: «Не видеть – самое страшное», что подтверждало уже имеющееся у меня мнение, что наша культура все-таки по преимуществу визуальная).

Сразу хочу сказать (все равно кто-нибудь спросит): 20 из 38 – это была «старая гвардия», то есть те, что принимали участие в моем эксперименте с гаджетами. Остальные 18 – новый призыв.

После окончания эксперимента участники должны были описать все происходившее по схеме, которую я им раздала (чтобы «не растекались мыслию по древу»), и прислать мне это описание по электронной почте. Мои знакомые, которым я рассказала о своей задумке, смеялись надо мной: «Подростки? На даче? Да они сразу всё забудут, и никто тебе ничего не пришлет!» Но надо думать, что сам мой образ как-то провоцирует просто железную дисциплину, и из меня получился бы идеальный армейский сержант: к концу июля я получила 45 (!!!) писем! Отозвались 37 «моих» подростков и еще трое из них привлекли в эксперимент своих дачных друзей (общим количеством восемь), заставив их потом написать отчет и прислать его мне.

Очень примитивная схема, по которой нужно было составить описание эксперимента:

– Что показалось простым?

– Что было самым сложным?

– Что нового узнал о себе?

О семье?

О других людях?

О мире?

– Чувства, которые испытывал, когда был «инвалидом».

– Чувства после окончания эксперимента.

– Если эксперимент не удалось завершить, попытаться проанализировать и описать причину этого.

И вот – в самых общих чертах.

Эксперимент с «инвалидами-опорниками» завершили все 16 подростков, приступивших к процессу. Шестеро благополучно просидели весь день за компьютером («я же инвалид, мне можно!»), еще шестеро читали, слушали радио, смотрели телевизор и болтали с пришедшими навестить их изумленными приятелями и приятельницами. Все почти с удовольствием принимали уход семьи («Прикольно, ты за компом сидишь, а бабушка, вместо чтоб ругаться, тебе еду носит»). Только четверо, с помощью различных приспособлений или друзей, выбрались во двор. И только один – на улицу.

Самой большой сложностью среди группы «глухонемых» многие назвали «заткнуть уши, чтоб и вправду не слышать» и «помнить всё время, что говорить нельзя». Тут выделился в креативе один папаша, который вспомнил Одиссея и сирен, предложил залить уши чаду воском и изъявил немедленную готовность съездить в ближайшую церквушку за материалом. Из 18 человек этой группы, вошедших в эксперимент, благополучно завершили его 16. У одного мальчика к вечеру начались слуховые галлюцинации («все время казалось, что кто-то внутри головы меня по имени зовет»), и он разумно всё прекратил. Другой мальчик благополучно лег спать, но проснулся в кошмаре и побежал к родителям – разговаривать и слушать утешения. Кстати, многие из этой группы писали о кошмарных снах в ночь эксперимента и даже в последующие.

Из 12 человек «слепых» эксперимент завершили только половина. Причины такие: «стало скучно», «нечего делать», «на все натыкаешься, синяки», «темно, неприятно».

Зато отчеты шестерых завершивших буквально пестрят восклицательными знаками и почти восторгом: «Спасибо, ужасно интересно – я столько всего узнал!», «Научился всех домашних по запаху и по походке различать!», «У всех моих подруг руки на ощупь совсем разные!», «Вечером не мог заснуть – сколько всяких звуков у нас в доме! Почему я их раньше не слышал?!». И самое, пожалуй, удивительное из всего: «Я слышал, как плывут облака».

В девять часов утра 3 сентября я вышла после отпуска на работу. Регистратор подмигнула мне: «Екатерина Вадимовна, вас там молодой человек уже полчаса дожидается».

Он стоял возле стола, где обычно лежит журнал с предварительной записью (сейчас журнала не было).

– Здравствуйте, я хотел записаться.

– Что ж, пойдем.

Пропавший тридцать восьмой. Почти 19 лет. Кто-то наверняка его помнит – это тот самый юноша, который в эксперименте с гаджетами шел много часов и километров подряд, из одного конца Петербурга в другой. Конечно, я назначила его «инвалидом-опорником».

Уже к 11 часам утра он вылез со двора на улицу дачного поселка, приспособив для передвижения садовую тележку на колесиках и отталкиваясь обмотанными тряпками кулаками. Полный фурор. Собаки брешут и норовят вцепиться. Весь поселок соболезнует бабке, у которой «внучок-то совсем рехнулся». Младшие бегут веселым табунком. Сверстники крутят пальцами у виска. К вечеру пьяненький дедок принес к штабелю бревен, где расположился «инвалид» с компанией, полдюжины бутылок пива, зеленого лука, хлеба и предложил помянуть его старшего покойного дружка, который «после войны вот на такой же штуковине и ползал».

Этим опытом не удовлетворился. Максималист! На следующий день наметил «полную парализацию». Продержался полдня. Лежал, глядел в потолок и думал только об одном: «И ведь никак не покончить с собой. Нет возможности, никак». За полдня стал убежденным сторонником эвтаназии (до этого был также решительно против). Бабка приносила еду, есть не хотелось, но заставил себя поесть с ложки (эксперимент!). Еда была вкусная, но тошнило. Смотреть в телевизор тоже не хотелось, друзей прогнал. Радио слушал. Сломался, когда захотел пи́сать. Бабка предлагала: ну хочешь, дружка твоего позову, он баночку подставит? Стиснул зубы до хруста, почти разревелся. Не смог.

Сейчас смотрит в сторону: «Всем надо пробовать. Всем. Еще в школе. Обязательным уроком. Надо учить. Это колоссальное количество информации. О себе, о других. Так просто и сразу. Но я, взрослый, и опять не смог. Как с гаджетами. Слабак».

– Не неси ерунду! – говорю я. – Ты всё сделал правильно. Теперь еще люди прочтут и задумаются. Спасибо тебе.

Счастье материнства

– Мы с моей дочерью, Зоей, когда-то были у вас, два или три раза. Но это было очень, очень давно. Вы, конечно, не помните…

Я, конечно, не помнила. Вгляделась в лицо женщины. Глубокие морщины на нем – не столько от возраста, сколько от какого-то хронического напряжения. Но поверх этого напряжения сейчас – еще что-то, ситуативное. И очень серьезное.

– У вашей дочери проблема или диагноз?

– Диагноз, – сказала женщина и тут же добавила: – И проблема.

– Сколько сейчас лет Зое? Какой основной диагноз?

– Двадцать шесть. Слабоумие.

– Рассказывайте.

– Зоя училась в спецшколе с другими такими же ребятами. Она общительная, ей нравилось, она там даже шефство взяла над двумя мальчиками с ДЦП, помогала им одеться-раздеться, тетрадки разложить… Учителя у них в спецшколе были прекрасные, низкий им поклон – с такими-то детками годами возиться… Это ведь Зоя-то моя, в общем, тихая, хотя и она в детстве могла раскапризничаться и упереться: не буду делать, и всё! А ведь были и агрессивные ребята, и злобные, и просто замороженные какие-то, которым вообще ничего не надо. Так учителя-то, говорю, замечательные. Но Зое все равно учеба очень плохо давалась. Не понимала она. Особенно математику. Где вызубрить можно, там еще ничего, память у нее неплохая, но вот где понять надо хоть что-то, выделить главное… Там – увы. За все время только за аккуратные тетрадки ее и хвалили. И англичанка еще ее любила – Зоя у нее всегда на первую парту садилась, слушала внимательно, за ней повторяла, слова аккуратно выписывала и учила, всякие конструкции целиком запоминала, да и в целом язык английский ей хорошо давался, она и сейчас вполне может объясниться, например, когда в Финляндию ездим, мы сами удивляемся… В общем, к шестнадцати годам она смогла только 7 классов закончить. И сказала: «Мама, папа, я не хочу больше в школе учиться, я работать хочу, денежки в семью приносить. Я буду рекламу в метро раздавать, это у меня получится». Мы подумали: может, она права? У них в школе психолог был. Мы к нему пошли. Он сказал: «Вы что, с ума сошли?! Слабоумную девочку на улицу выпускать! Никто вас из школы не гонит, пусть учится в своем темпе, это хоть какая-то социализация, смотрите: у них праздники бывают, экскурсии, вот на той неделе планетарий согласился для всех закрыться и их утром принять. А уйдете вы сейчас из нашей школы – и что? Обратно ее не возьмут. Действительно полноценно работать и жить самостоятельно она со своим диагнозом почти наверняка не сможет. Учиться дальше – тем более. Господи, да если бы вы только знали, сколько таких никому не нужных тихих идиотов сидит дома, в четырех стенах, со своими престарелыми родителями! Так что пользуйтесь, пока вам государство хоть что-то предлагает!»