Один шаг - Георгий Васильевич Метельский

2

Отряд мастера Боровикова двигался по тем местам, где в прошлом году побывала поисковая партия геологов. Через каждые пять километров отряд разбивал новый лагерь, чтобы пробурить скважину. Гул тракторного мотора казался неправдоподобно громким и неестественным среди тишины, которая нас окружала.

Мне неловко было жить в отряде, ничего не делая и не помогая: не хотелось объедать этих людей, пользоваться бесплатно куском брезентовой палатки, трехразовым питанием и лаской безродного пса Ваньки. В первое же утро я попытался пособить Николаю Григорьевичу отвинтить какую-то заржавелую гайку на трубе, но сразу же сбил палец, так что пришлось идти в палатку к Вале, где хранилась аптечка. После этого мастер деликатно высказался в том смысле, что мне лучше всего заниматься тем делом, ради которого я приехал. С той поры мое участие в бурении скважин свелось к тому, что я помогал на кухне тете Кате или садился в сторонке и смотрел, как кто работает.

Николай Григорьевич работал легко, весело. Ему уже, наверное, перевалило за шестьдесят, но он, словно играючи, поднимал по четыре пудовых трака — звеньев гусеницы, вздувая бугры мускулов под рукавами рваной тельняшки. Мастер не выходил из себя, когда дело не клеилось, а выжидательно смотрел на товарищей, не подскажет ли кто из них что-либо дельное. Никогда не впадал он в уныние и никогда не давал пинка Ваньке, когда тот в самый неподходящий момент хватал его за резиновый сапог или бросался лизаться.

Саня вел себя на работе экспансивно, словно ему некуда было девать силы. Он беспрерывно что-то говорил, кричал, жестикулировал, махал длинными руками, пялил выпуклые голубые глаза и беззлобно, совершенно не замечая этого, виртуозно ругался. Ванька своими выходками приводил его в буйный восторг, и он, не отвлекаясь, впрочем, от работы, комментировал любой поступок собаки. Обычно эти комментарии сводились к единственной, высшей, с точки зрения Сани, похвале, повторяемой раз за разом:

— Вот дает! Вот смола липучая! — После чего следовало еще несколько энергичных выражений.

В отличие от Сани Николай Иванович ругался только по какому-то важному поводу, и отнюдь не по привычке, а по необходимости, так, что, слушая его, начинало казаться, что не ругнуться в этом случае было просто невозможно. Работал он терпеливо, расчетливо, не отлынивая, но и не переутомляясь. Ваньку он любил втайне, однако не хотел, чтобы это бросалось в глаза, и поэтому время от времени покрикивал на собаку нарочито строгим голосом.

Ирек был самым юным в бригаде. Он окончил десятилетку, потом курсы трактористов, делал дело горячо, с выдумкой. Иногда, не в меру увлекшись, он допускал оплошность, и тогда лицо Лескова белело, белели плотно сжатые и без того бесцветные губы, и он поднимал на провинившегося тракториста тяжелые, острые глаза.

— Портач! Забыл, что одной бригадой робим! Ты запорол — всем переделывать, все в накладе!

Ирек горячился, кричал, что из своего заработка покроет Лескову его убыток, но Николай Николаевич вдруг успокаивался и уже с вялой, снисходительной усмешкой цедил сквозь зубы:

— Ну и народ теперь пошел. Без ответственности… Вот раньше народ был — цвет! По десять тысяч в месяц загоняли…

Ванька любил Ирека за то, что среди всех знакомых пса не было человека, который бы дурачился с ним так беззаветно. Он не знал середины и делал все от щедрого собачьего сердца. Неуемными приставаниями он мог любого вывести из равновесия, за что ему и попадало порой, но обиды не помнил и через минуту-другую снова лез со своими шалостями.

К Николаю Николаевичу он если и приставал, то не нарочно, а скорее по ошибке, так сказать, с разгону: начнет всех без разбору хватать за ноги и, если подвернется сапог Лескова, укусит и его.

Николай Николаевич трудился ровно, с холодком, как-то бесстрастно. Дело он знал твердо, часто заканчивал свою работу раньше всех, но никому не помогал, а молча уходил на берег озера, садился и смотрел на гагар. От других людей в отряде он отличался еще и тем, что вовсе не жаловал Ваньку вниманием. Единственное, что позволял себе Николай Второй, это схватить пса за морду и сжать обе челюсти в кулаке, чтоб Ванька не мог и пискнуть. Пес отчаянно упирался всеми четырьмя лапами, извивался, мычал, а Лесков глядел вполглаза на собаку, будто и не замечал ее.

— За что мучаешь, никак тварь божия? — укоризненно говорил Николай Иванович.

— Ничего, злей будет, — без улыбки отвечал Николай Второй и, лишь притомившись, отпускал собаку.

Валя рассказывала, что еще в первый месяц их жизни в тундре, Лесков проделал над псом злую шутку: намазал ему нос средством против комаров. Ванька взвыл и начал облизывать нос, после чего взвыл еще сильнее, потому что теперь уже горел не только нос, но и язык. С тех пор при виде бутылочки с этим зельем он всякий раз стремительно отскакивал в сторону и оттуда, с безопасной позиции, наблюдал, как люди мазали жгучей жидкостью лицо и руки.

Со мной Ванька подружился после того как я угостил его кусочком сахара. Он любил гулять, и в этом наши интересы полностью совпадали. Мне не требовалось подробно объяснять ему, что пора отправляться в путь. Стоило отойти от лагеря, как Ванька, задрав хвост и подбрасывая задние лапы, мчался вдогонку. Он легко обгонял меня и возвращался, а когда я останавливался, чтобы записать что-либо в блокнот, хватал меня за сапоги и настойчиво предлагал двигаться дальше.

Сегодня мы тоже гуляли. Стоял конец августа, и тундра уже умирала. Больше, чем весной, походила она сейчас на цветник — это краснели, желтели, окрашивались в лиловый, в почти черный цвет ее травы и кустарнички. Каждая кочка была сплошь усеяна сизой голубикой, будто ее кто-то набрал целую корзинку, да споткнулся и рассыпал. Еще недавно зеленые, листочки полярной березы теперь напоминали то розовые огоньки, то тусклые мазки охры, то жалобные тона лимона.

Несколько раз Ванька навострял уши, это доносился звук короткого выстрела, без эха, а за озером на горизонте кучно взлетали утки.

— Лесков об ужине заботится, — сказал я Ваньке и не ошибся.

В нашей палатке деловито шипел примус, а из кастрюли валил аппетитный пар. Николай Николаевич сидел на раскладушке и смотрел, как белая струйка с силой вырывалась из-под крышки.

— Вас с удачной охотой, — сказал я, входя в палатку.

Лесков слабо улыбнулся:

— Целиться еще не разучился.

— Николай Николаевич, ужинать с нами будешь или на подножном корму? — послышался голос Боровикова.

— Утка однако вкусней каши…

— Ну вот