«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Представление происходит на некой сцене, как будто бы театральной, о чем свидетельствует такая деталь интерьера, как «бархат ложи», в которой сидит «мэтр». Или же цирковой, о чем говорят строки «Мы заполнили всю сцену! Остается влезть на стену! / Взвиться соколом под купол!» (III; 301). И. С. Скоропанова заметила об этих строках: «…поэт как бы предлагает заканчивать абсурдный балаган»[410]. Сцена и купол здесь одновременно еще и метафоры земного мира и неба, напоминающие о знаменитом шекспировском афоризме: «Весь мир – театр»[411].
Сходство двух произведений Бродского не ограничивается тем, что в обоих запечатлено театрализованное действие на сцене. Персонажи обоих текстов – мертвецы. Один из участников шествия, персонифицированный Плач, трактует происходящее как своего рода погребальную церемонию и отпевание:
В Петербурге сутолка и дрожь,
в переулках судорожный дождь,
вдоль реки по выбоинам скул
пробегает сумеречный гул.
Это плач по каждому из нас,
это город валится из глаз,
это пролетают у аллей
скомканные луны фонарей.
Это крик по собственной судьбе,
это плач и слезы по себе,
это плач, рыдание без слов,
погребальный гром колоколов.
Словно смерть и жизнь по временам —
это служба вечная по нам,
это вырастают у лица,
как деревья, песенки конца.
Погре-бальный белый пароход,
с полюбовным венчиком из роз,
похо-ронный хор и хоровод,
как Харону дань за перевоз.
(I: 112–113)
Акцентировано, что шествие совершается в петербургском пространстве, имеющем признаки, ассоциирующиеся с агонией (сутолка/сутолока, дрожь, судорожный дождь, рифмующийся с дрожью и наделенный ассоциациями, отсылающими к похоронному плачу). Персонажам поэмы присуща мертвенность, что особенно очевидно в случае с любовниками:
Все та же ночь у них в глазах пустых,
Навеки обнялись, навек застыв,
в холодной мгле белеют их тела,
прошла ли жизнь или любовь прошла,
стекает вниз вода и белый свет
с любовников, которых больше нет.
(III; 82)
Тема Романса Скрипача – самоубийство, и после он кончает жизнь в петле, Торговец упоминает о другом способе свести счеты с жизнью – выпрыгнув из окна. (Мотив этот перекликается с трагикомическим буффонадным эпизодом из блоковской пьесы «Балаганчик», в финале которой Арлекин выпрыгивает в окно, оказавшееся нарисованным на бумаге.) Одна из строк, вложенных в уста князя Мышкина, – «умирать на Родине со страстью» (III; 105).
Персонажи «Представления», соотносящиеся с конкретными историческими лицами, носящие их имена, тоже давно мертвы: это Пушкин, Гоголь, Лев Толстой, «пара Александров под конвоем Николаши» (очевидно, Николай I и его сын Александр II и внук Александр III), «Герцен с Огаревым», «Сталин с Джугашвили». Правда, к числу мертвецов нельзя причислить такие персонификации, как Заграница, Мысли О Грядущем, Мысли О Минувшем, Вечер в Настоящем, а также прежде упомянутого Лебедя с Отраженьем, и типажи – такие, как «некто православный», пионеры, Мусор, Прокурор. Но персонификации и особенно типажи – жизненные амплуа имеются и в «Шествии» – это, кроме уже названных выше Плача, Любовников и Скрипача, Поэт, Усталый Человек, Лжец, Король, Честняга, Вор, Счастливый Человек. В финале «Представления» появляется Чорт (причем в том же, что и в «Шествии», архаичном написании), возникающий почти в самом конце – но не как действующее лицо, а как элемент фразеологизма «дом у чорта на куличках» (III; 301).
Как заметил Яков Гордин, в «Шествии» содержатся «настойчивые мотивы смерти»[412]. По характеристике Ольги Богдановой, длинный ряд из героев-теней – Арлекин, Коломбина, Поэт, Дон Кихот, Лжец, Усталый Человек, Скрипач, Король, Вор, князь Мышкин, Честняга, Плач, Торговец, Счастливец, Любовники, Крысолов, Гамлет, Чорт – представляет собой череду вариантов и вариаций жизненных представлений, главным образом связанных с шекспировским вопросом «Быть или не быть?», в очень упрощенном виде – жить или умереть. Именно смерть (мотив смерти) становится у Бродского средством/способом наиболее интенсивного переживания жизни и постижения бытийного смысла. Личностный план переживания драматической ситуации переводится поэтом в план метафизический, вселенский[413].
Предчувствие приближающейся, если не неизбежной, смерти в поэме Бродского связано, в частности, с угрозой атомной войны. Об этом, например, говорится в комментарии к Романсу Короля:
Кошмар столетья – ядерный грибок,
но мы привыкли к топоту сапог,
привыкли к ограниченной еде,
годами лишь на хлебе и воде,
иного ничего не бравши в рот,
мы умудрялись продолжать свой род,
твердили генералов имена,
и модно хаки в наши времена;
всегда и терпеливы и скромны,
мы жили от войны и до войны,
от маленькой войны и до большой,
мы все в крови – в своей или чужой.
Не привыкать. Вот взрыв издалека.
Еще планета слишком велика,
и нелегко все то, что нам грозит,
не только осознать – вообразить.
(I; 100)
Тема апокалиптической атомной войны развернута также в комментарии к Романсу Торговца:
Но к нам идет жестокая пора,
идет пора безумного огня.
(О, стилизованный галоп коня,
и пена по блестящим стременам,
и всадник Апокалипсиса – к нам!)
Идет пора… Становится темней.
Взгляни на полуплоть полутеней,
взгляни на шевелящиеся рты —
о, если б хоть таким остался ты.
Ведь, может быть, они – сквозь сотни лет
каких-то полных жизней полусвет.
Огонь. Элементарная стрельба.
Какая элегантная судьба:
лицо на фоне общего гриба,
и небольшая плата наконец
за современный атомный венец
и за прелестный водородный гром…
(I; 117)
О «похоронах века» в грядущей войне и о страшном круговороте живых и мертвых вещает и последний из персонажей-масок поэмы Чорт:
Новобранцы, новобранцы, новобранцы!
ожидается изысканная драка
<…>
