Флот решает всё (СИ) - Батыршин Борис Борисович

Он отдал необходимые команды и долго ещё наблюдал, как снаряды вздымают фонтаны песка, как взрывы подбрасывают вверх обломки шлюпок и мёртвые тела, как разбегаются русские, как мелькают среди них синие куртки и красные штаны легионеров. Когда в завесе дыма и пыли возникали прорехи, капитан видел песок, густо усыпанный телами — одни были неподвижны, другие пытались ползти, в тщетных попытках укрыться от воющей над головой смерти. Вот один приподнялся на коленях, опираясь на винтовку… нет, понял капитан, на древко, на котором всё ещё болтается клок зелёно-красной ткани, вымпел Иностранного Легиона. Ледьюк невольно вытянулся по стойке смирно, ладонь дёрнулась к козырьку кепи, салютуя неведомому храбрецу — и тут же разрыв сразу двух снарядов скрыл от его взора эту героическую сцену, вполне достойную генерала Камбронна и его «Merde!», брошенного в лицо торжествующим победителям при Ватерлоо.

Помните о Камероне!

* * *

Он скорчился на песке шагах в двадцати от уреза воды — он совсем немного не дополз до шлюпок, ив суматохе посадки, под русскими пулями, его попросту не заметили. Рукопашная вокруг кипела, кто-то наступил ему на спину, ещё глубже вдавив в песок, мёртвое тело грузно обрушилось сверху, и он истратил остатки сил, чтобы выбраться из-под него. Но на то, чтобы приподняться, замахать руками, привлекая внимание тех, в шлюпках — а вдруг заметят, сжалятся, вернутся? — сил уже не осталось. Их не было даже на то, чтобы перевернуться лицом вверх, бросить последний взгляд на небо, которое, наверное где-то там, над головой; хватило только на то, чтобы прижаться к песку губами в попытке высосать из него хоть глоток, хоть полглотка воды, пусть горькой, солёной, морской — теперь это уже неважно. Жизнь вытекала из него вместе с кровью из двух ран от русских пуль, а он всё бессмысленно повторял слова старой песенки:

…En avant,

Fanfan la Tulipe,

Oui, mill' noms d’un' pipe,

En avant !.. [1]

Вместо слов из пересохших губ вырывался только хрип, но слушателей всё равно не было, а самому певцу было всё равно. Над его головой выли снаряды, перепахивая песчаный берег, и один из них прекратил, разорвавшийся в двух шагах от неподвижного тела мучения легионера по прозвищу Фанфан-Тюльпан.

* * *

— Эй, гимназист, ты там как жив?

Матвей повернулся. Он сидел, привалившись спиной к стволу пальмы, баюкая перебинтованную руку, в которую пришёлся удар штыком, вырвавший клок материи из рукава и проделавший довольно глубокую дырку в мышце. Куда хуже было с головой — при попытке повернуться на голос Осадчего, пред глазами поплыли чёрные и красные круги, в висках стрельнуло. Удар прикладом по затылку, хоть и вскользь — это вам не жук чихнул…

— Спасибо, дядь Игнат, всё в порядке.

Унтер вытащил из-за пояса револьвер и бросил на песок рядом с Матвеем.

— Держи, гимназист, твой. Обронил — я подобрал, ещё пригодится. А ты знатно стреляешь — двоих французиков положил, на моих глазах. Одного насмерть, а второго поранил — он тебя по башке прикладом успел приложить, я его и подколол…

И похлопал по висящим на поясе пустым ножнам от бебута. Видимо, подумал Матвей, сам кинжал остался в теле легионера. Или Осадчий его потом потерял?

(126)

…да какая разница? Что за ерунда лезет в голову…

— Что, они больше не совались?

Пояснять кто это такие эти «они», не требовалось.

— Пока нет. Видать, крепко мы им наподдали, вот и не решаются. И то сказать — два десятка убитых, да живыми взяли две дюжины, почти все пораненные. Ихнее высокобродие Вениамин Палыч велели их вместе с нашими ранеными в овражке укрыть, за крепостью — там бабы с дитями от обстрела прятались. Егора-то туда же понесли, на носилках. Плох он, хотя, кажись, дышал…

— А Тимофей где?

— С ним отправился. Там побитых много, а других фершалов у нас нетути…

Матвей хотел поправить унтера, что Тимофей — не фельдшер, а студент-медик, но не стал. Какая разница, в самом деле? Главное — что снаряды и пули больше не свистят над головой, и даже французская эскадра, кажется, притомилась палить, и все три её корабля стоят неподвижно на морской ряби словно белоснежные обломки каких-то причудливых айсбергов, в которые зачем-то понавтыкали мачты и слабо курящиеся дымками трубы.

Матвей подобрал брошенный Осадчим револьвер– действительно, его собственный, американской системы Джонсона, купленный ещё в Москве, в оружейном магазине. Сейчас стыдно даже вспомнить, как он выбирал тогда оружие, представляя себя в мечтах эдаким африканским охотником, путешественником — вроде доктора Ливингстона, пробирающегося по саванне в белом пробковом, на колониальный манер шлеме и с верным штуцером «экспересс» на плече… Он отжал шпенёк, переломил револьвер пополам — створ вместе с барабаном при этом откинулся вперёд и вниз, а экстрактор в виде звёздочки вытолкнул наружу пять остро воняющих порохом гильз.

(125)

— Патрончики все до единого расстрелял… — заметил Осадчий. — Запас-то имеется?

Матвей похлопал себя по карманам. Пусто.

— Там остались. — он махнул рукой в сторону крепости. Голова отозвалась на этот жест толчком боли. — Что-то мне нехорошо, дядя Игнат. Попить чего нету?

Унтер снял с плеча объёмистую флягу — местной работы, машинально отметил Матвей, из высушенной тыквы, афары называли такие «калебасами» — зубами выдернул деревянную пробку и протянул собеседнику. Вода в ней оказалась тёплая, да ещё и с изрядной примесью песка, который противно скрипел на зубах, но Матвея это сейчас не интересовало. Он сделал три больших глотка и остановился — стало вдруг совестно, что он оставит заботливого унтера без питья.

— Да ты пей, гимназист пей.- сказал заметивший его сомнения Осадчий. — У меня там, в окопчике, анкерок припрятан. Напейся вволю, а потом пойдём потихоньку. Дела-то у нас нехорошие -атамана, вишь, убило до смерти.

— Ашинова? — Матвей оторвался от опустевшей фляги. — Это как же?

— Вестимо как, пулею. — ответил унтер. — Прямо в лоб попала, сразу насмерть. Он ведь, когда мы на француза с тылу ударили, повёл своих казаков в атаку — вот и не уберёгся, упокой Господи его душу. Непутёвый был человек, много глупостей в своей жизни сотворил — а погиб геройски…

И широко перекрестился — двоеперстно, на старообрядческий манер.

— Э-э-э… — у Матвея от этого известия голова пошла кругом. — А кто сейчас командует вместо него?

— Так штабс-капитан наш, ихнее высокобродие господин Остелецкий, кто ж ещё? — Осадчий явно удивился, как можно не понимать таких очевидных вещей. — Он командование и принял — и велел всем отходить назад, за крепость, к оврагам. Сказал –француз опомнится и снова на берег полезет, а остановить его и нечем.

— Так ведь Ашинов, вроде, послал за помощью к негуса? — спросил Матвей. — Или это у меня в голове что-то перемешалось от удара?

— Послал, а как же… — кивнул унтер. — перед тем, как француз бомбардировку открыл и послал. Так им скакать сутки с лишком, да ещё обратно… Да и проку от той помощи — что они смогут против французов с ихними орудиями? Разве что, тем, кто в живых останется поможет, убежище даст…

— Так на что же рассчитывает Остелецкий? — медленно произнёс Матвей.

Осадчий снова перекрестился — истово, размашисто.

— На Бога, гимназист. На Бога единого только и надежда наша, на него одного уповаем. На кого ж ещё?

[1] (фр.) …Вперед, Фанфан! Вперед, Фанфан

По прозвищу Тюльпан…

VI

Бухта Таджура.

В море близ

крепости Сагалло

На мостике «Бобра» услышали далёкий пушечный гул, как только вершины абиссинских гор показались из-за горизонта. До берега оставалось ещё не менее двадцати пяти миль, но Казанков заранее скомандовал боевую тревогу, и к Сагалло «Бобр» подошёл уже в полной готовности: комендоры встали по своим местам, орудия и прислуга прикрыты от осколков зашнурованными в большие парусиновые кули койками, задраены броневые крышки иллюминаторов и стальные люки. Снаряды и пороховые картузы поданы из погребов наверх и дожидаются своего часа в кранцах первых выстрелов, шлюпки наполнены водой, и даже деревянный палубный настил окатили из шлангов, а для верности протёрли ещё и верёвочными швабрами — в бою будет не до того, чтобы тушить сыплющиеся искры.