Полиция памяти - Огава Ёко

Ночь, должно быть, уже совсем сгустилась, но из-за его плеча я не могла разглядеть будильника на полке. Засов у новенькой крышки люка над головой поблескивал металлом в полумраке. Лопасти вентилятора неустанно вертелись дальше.

— Там, на северном острове, было пастбище, — начал R. — Небольшое пастбище у подножия горы, где выращивали коров, овец и лошадей. И где за небольшую плату можно было даже покататься верхом. Одна из пастушек сажала меня на лошадь, брала в руки уздечку и делала с нами круг по тамошней площади. Круг получался маленький и скоро заканчивался. Я всегда кричал девушке, чтобы она вела лошадь помедленней. И однажды она даже согласилась сделать с нами еще один круг… А еще на том пастбище был сыроваренный заводик. Каждый раз, когда я заходил туда, меня начинало тошнить. Я смотрел, как огромная чаша, похожая на бензиновую цистерну, медленно вращается, перемешивая жидкий сыр, и с ужасом представлял себе, что будет, если я туда упаду. Мы развлекались на пастбище целый день, а к пяти часам возвращались к причалу, чтобы успеть на обратный паром. На северный остров и обратно паром ходил всего четыре раза в день. На причале всегда было оживленно, как на рынке. Везде торговали мороженым, попкорном, печеными яблоками, конфетами — и такими вот леденцами. Всем, что так любят дети… Когда мы возвращались с северного острова, солнце, садившееся в море за бортом, казалось удивительно близким: протяни руку — дотронешься. С моря наш остров, в сравнении с северным, казался очень тихим, унылым и каким-то размытым. Билет на паром я всегда прятал в заднем кармане штанов. И всегда сгибал его вчетверо — вот прямо как этот, — чтобы не потерять. Но от поездки на лошади он всегда становился мятым и потертым…

Он рассказывал все дальше, не прерываясь. Как будто читал мне вслух волшебную сказку или исполнял уютную музыку. Иногда я поднимала голову и бросала взгляд на три чудесных предмета у подушки. Но те, казалось, по-прежнему дремали — так мирно и так невинно, будто и не думали скрывать в себе все эти поразительные истории. И я тут же вновь прижималась щекой к его груди.

Он рассказал, как играл на гармошке в школьном оркестре. Как однажды во время праздничного концерта палочка у их дирижера сломалась пополам и весь оркестр грохнул от хохота, обрывая пьесу на середине. Как его бабушка всегда носила в кармане фартука баночку с монпансье и украдкой угощала любимого внука леденцами, подсовывая один за другим, пока тот не объелся их так, что ему стало плохо. Как мама ругала за это бабушку. И как бабушка умерла от болезни, которая истощает сердечную мышцу.

Разговоры об исчезнувшем всегда бьют меня по нервам. Но от этих историй скорее веяло уютом. И хотя то, о чем он рассказывал, удавалось нарисовать в воображении далеко не всегда, я совсем не расстраивалась. И точно так же, как некогда в маминой мастерской, продолжала доверчиво вслушиваться в слова. Точно маленькая девочка, что расправляет свой фартучек и подставляет его Небесам, чтобы те послали ей шоколадку.

23

В следующее воскресенье я решила съездить со стариком на мамину дачу. Возможно, R прав и там действительно осталось еще много запретных маминых работ?

Гордым словом «дача» мама называла грубо сколоченную хижину на северном склоне, которую использовала как летнюю мастерскую. С тех пор как мамы не стало, никто уже не входил туда, а последнее землетрясение могло запросто оставить от хижины сплошные руины.

Набив рюкзаки бутылками с водой и упаковками с бэнто, мы отправились в путь с утра пораньше. Изображая семейство, решившее съездить в деревню, чтобы закупить овощей подешевле, сели в поезд, доехали до подножия гор и еще целый час до полудня топали вдоль реки, вверх по горной тропинке, пока наконец-то не прибыли к хижине.

— Ну и развалины! — протянул старик, скидывая рюкзак на снег, и вытер лицо полотенцем, которое носил за поясом.

— Хуже, чем я боялась, — кивнула я, села на камни у самого речного истока и глотнула воды из бутылки.

Сама хижина уже мало напоминала здание как таковое. Где у нее вход, было не разобрать, но так и казалось, будто от малейшего прикосновения она с грохотом развалится на части.

Крыша провисала под тяжестью снега, печная труба обвалилась, а щели между замшелыми досками стен заросли какими-то яркими разноцветными грибами.

Перед началом работы мы решили подкрепиться и передохнуть. Но совсем недолго: Тайная полиция брала на заметку всех, кто шатался по улицам после захода солнца, так что вернуться нужно было засветло и времени у нас оставалось в обрез.

Разобрав доски, когда-то служившие хижине дверью, мы вошли внутрь. Пол у порога оказался усеян гвоздями, зубилами, скальпелями и прочими колюще-режущими орудиями из скульпторского арсенала. Опорный столб, на котором держалась крыша, обрушился, и мы осторожно двинулись в полумрак, освещая дорогу фонариком.

— А-а-а!!. Что это?! — вдруг завизжала я себя не помня. Прямо под верстаком передо мной вдруг мелькнуло что-то ужасное. Совсем не такое, как запыленные руины вокруг. То был неподвижный кусок мокрой слизи, мягкий, но с торчащими острыми клинышками, изувеченный и оплывший, который к тому же источал нестерпимую вонь. Старик направил туда фонарик.

— Кажется, что-то сдохло, — сказал он невозмутимо.

— Сдохло?!

— Ну да… Кошка, скорее всего. Дикая, но забралась сюда помереть.

Мы осмотрели останки внимательней. Плоть на голове и теле уже почти испарилась, открывая взору белые кости, но лапы с ушами и правда напоминали кошачьи. Наспех сложив ладони, мы помолились за спасение существа, которого никогда не встречали, и, стараясь больше не глядеть в его сторону, приступили к работе.

Мамины статуэтки были разбросаны по всей хижине в огромном количестве. К нашему облегчению, различать, которые из них она создавала за тем, чтобы в них что-то спрятать, а которые нет, оказалось несложно. Все скульптуры-тайники изначально задумывались как абстрактные композиции из деревянных и каменных элементов — сделанных так, чтобы содержимое было легко достать. Многие из них оказались уже разбиты, а то, что хранилось внутри, выглядывало из трещин или валялось рядом.

Мы начали складывать все это в рюкзаки, а когда те наполнились, задействовали чемодан, который специально на этот случай притащили пустым.

Разбивать каждую фигурку и проверять содержимое было некогда. Мы просто брали их в пальцы, одну за другой, и в ту же секунду могли сказать, скрывается там исчезновение или нет.

Через пару часов мы закончили. Два рюкзака и чемодан были забиты до отказа. Мы задумались, не похоронить ли кошку, но в итоге трогать не стали, рассудив, что и хижину эту скоро сровняет с землей, так пускай уж хотя бы снег погребет их обоих вместе.

Уже на берегу истока я опустила чемодан на землю и обернулась туда, куда наверняка уже никогда не вернусь.

— Может, я понесу чемодан? — предложил старик.

— Нет, все в порядке! — ответила я. И мы спустились по горной тропинке на станцию у подножия.

Поезд прибывал уже вот-вот, на станции было оживленно. Зал ожидания на платформе заполнили семьи, возвращавшиеся с пикников, походники с рюкзаками и фермеры, привозившие в город овощи, — все с большим багажом. Пассажиры явно о чем-то беспокоились, это читалось у каждого на лице. Вся станция словно дышала необъяснимой тревогой.

— Поезд опаздывает? — уточнила я, перекладывая чемодан из правой руки в левую.

— Нет, принцесса, — ответил старик. — Они проверяют багаж.

* * *

Перекрыв входы-выходы, Тайная полиция выстроила всех пассажиров в две длинные очереди. Цепочка из темно-зеленых фургонов тянулась перед станцией вдоль всего кольцевого разъезда. По их же приказу станционные служащие вынесли из зала ожидания все скамейки, чтобы те не мешали проверке багажа. Поезд уже стоял на платформе, но, похоже, отправляться пока не собирался.