Тель-Авивские тайны - Нина Воронель

По дороге из Иерусалима изрядно набравшийся Перезвонов объявил, что она его муза и опять полез к ней с поцелуями, но она оттолкнула его ищущие руки и поставила все точки над И.

Он покорно выслушал ее, согласился, а потом велел шоферу везти их прямиком к нему в отель, так что ей пришлось отстегивать ремень, приоткрывать дверцу и угрожать прыжком на ходу. Угроза эта была чистым блефом, потому что машина много раз тормозила на светофорах и Габи могла бы, если бы захотела, спокойно выскочить из нее безо всякого риска для жизни. Но, к счастью, замутненное сознание Перезвонова не способно было разумно оценивать реальность, и он сдался, проклиная ее последними словами. Весь остаток пути он сидел рядом с ней молчаливый и обиженный, и не было никакой возможности попросить его сделать крюк, чтобы по пути к ее дому проехать мимо колледжа.

Когда машина затормозила на углу Алленби и Нахлат Биньямин, Перезвонов вдруг осознал неизбежность предстоящей разлуки, которая могла оказаться вечной. Он нарушил свое добровольное напряженное молчание бурными клятвами неразделенной любви и требованием, чтобы Габи все бросила и улетела с ним в Париж. Он так за нее цеплялся, что ей стоило большого труда выскользнуть из его пьяных объятий. Выпрыгнув из машины на остывший к полуночи асфальт, она нетвердо заковыляла вдоль тротуара на своих непомерных концертных шпильках, обдумывая, стоит ли попробовать добраться пешком до колледжа.

Темная улица казалась неприветливой и опасной, марш-бросок на шпильках казался еще опасней, но главной опасностью оказался Перезвонов — приняв ее нерешительность за склонность принять его предложение, он велел шоферу не трогаться с места в надежде, что она передумает и вернется. Так что выхода не было — Габи быстро свернула в свою улицу и зашагала к дому. Каждый шаг мучительно напоминал ей сказку Андерсена о русалочке, рыбий хвост которой заменили ногами, и хоть перезвоновская машина в конце концов укатила прочь, уже на пол-пути стало ясно, что о марше-броске не может быть и речи.

Когда Габи вошла в квартиру, Дунский лежал в постели, притворяясь спящим — она догадалась, что он притворяется по его напряженной спине и неловкому повороту шеи, но ей было не до его фокусов. Она сразу бросилась к телефону, но ни Бобби, ни Марик не отвечали. Она решила сперва выпить стакан чаю и переодеться, а потом уже решать, что делать дальше. Но едва она поставила чайник на плиту, в комнате зазвонил телефон. Она схватила трубку — задыхающийся голос Бобби сообщил ей, что с Мариком что-то неладно и он, Бобби, ждет ее в машине на углу Алленби. Так и не избавившись от проклятых туфель на шпильках, она взбежала по невысокой лестнице и помчалась туда, откуда только что приковыляла.

На Печальном Янки лица не было — он не стал ходить вокруг да около, а сразу признался, что на суде не был. Габи взметнулась было возмущением, и напрасно — оказывается, не успели они расстаться, как Бобби позвонили из больницы и сообщили, что его жена скончалась. Габи попыталась издать фальшивый вскрик соболезнования, но Бобби только отмахнулся — для него жена умерла уже давно, и официальная ее смерть не значила ничего, кроме облегчения. Покрытое казенной простыней иссохшее тело на больничной койке не имело ничего общего с женщиной, которую он так любил и которая так его предала.

Сегодня его терзало другое, — он не мог себе простить, что покинул Марика на произвол толпы. Его срочно затребовали в больницу для выполнения неотложных бюрократических процедур, сопутствующих смерти.

«Почему на ночь глядя?» — усомнилась Габи.

«Потому что евреи не любят смерть — по еврейской традиции от покойника следует избавляться как можно быстрее. Безо всяких проволочек — умер, записали, похоронили и с глаз долой. А Марик тем временем исчез».

«Что значит — исчез?» — опять взметнулась Габи, хотя ее душевные силы были уже на излете.

«Куда-то убежал и не отвечает на звонки. Я сообразил сразу после больницы позвонить своей бывшей ученице, которая была на суде. Суд вынес ужасный приговор — Марика из школы изгнать, и в какой-то его документ, необходимый для дальнейшего кино-обучения, и вписать справедливое сообщение о его низком моральном облике. После приговора ни один человек к Марику не подошел, расходящаяся толпа обтекала его, словно опасаясь запачкаться от соприкосновения с ним. Он постоял пару минут на пороге, совершенно один, и ушел в неизвестность».

«Куда же мы едем?».

«Мы едем к нему домой — в надежде его там застать. Девушка, с которой он делит съемную квартиру, подозревает, что он все-таки дома. Ей так кажется, потому что из его комнаты то и дело доносятся звонки мобильного телефона, с которым он вроде бы никогда не расстается. Она считает, что он там заперся, хотя он на стук не отзывается и на телефон не отвечает».

Сердце Габи дрогнуло и покатилось вниз. Она представила себе тонкую шейку Марика, которой была не под силу его бульдожья хватка. Как она могла его оставить в такой день? Ради чего? Ради Перезвонова или ради двухсот шекелей, которые она от него получила?

Они подъехали к ветхому обшарпанному зданию в трущобном районе Флорентин — рядом с ним дом, в котором жили они с Дунским, мог показаться барскими хоромами. Не дожидаясь, пока Бобби припаркует машину, она выскочила на тротуар почти на ходу. «Пятый этаж!» — крикнул он ей вслед, и она стремглав припустила вверх по лестнице, забыв про усталость и про невыносимые туфли на шпильках.

Не слушая испуганного лепета коротконогой соседки Марика, Габи с размаху бросилась к его двери и начала дробно стучать в нее кулаками.

«Открой, Марик, открой! Это — я, Габи! — закричала она по-русски. — Открой, не дури!».

За дверью было тихо — ни шороха, ни звука. Потом там зазвонил мобильный телефон, очень художественно, бисерно рассыпающимися трелями, и на лестничной площадке появился Бобби со своим аппаратом в руке.

Через минуту он выключил телефон — звонки в комнате затихли. Габи прижалась ухом к замочной скважине — ничего, ни шороха дыхания, ни шелеста шагов! И со стороны, словно в кино, услышала собственный прерывистый голос:

«Нужно сломать дверь! Сломать немедленно!»

Соседка отшатнулась и бросилась на лестницу, смешно переваливаясь на коротких ножках. Через минуту квартира наполнилась народом — два дюжих парня в джинсах навалились на дверь, за ними вбежали три полуголых девицы и толстая старуха в ночной рубашке. Все они что-то громко говорили, но Габи не слышала ничего, кроме леденящей душу тишины за дверью, которая довольно легко поддалась и, распахнувшись, открыла отлично смонтированный кадр.

Под потолком ярко горела люстра, все шесть рожков которой были повернуты так, чтобы получше осветить свисающее на крюке для шторы тело Марика, — посиневшее лицо искажено, язык вывалился до самой груди. Симметрично ему со второго крюка свисал сильно увеличенный кадр с повешенным котенком. Между крюками был натянут большой черный транспарант — белые буквы на нем сплетались в элегантную вязь:

Пока парни и девицы поспешно разрезали веревку, и, снявши тело, тщетно пытались его оживить, в мозгу окаменевшей Габи осталась только одна пронзительная мысль: маленький бульдог подготовил все это заранее. И все то время, что они пировали у Бобби, он, поддерживая светскую беседу, снова и снова продумывал детали своего последнего кадра. Правда искусства была для него важнее жизни.

Отельчик Перезвонова, затиснутый между двумя жилыми домами на круглой площади с клумбой в центре, оказался маленьким и захудалым, что вполне соответствовало сегодняшнему представлению Дунского о статусе совсем недавно столь почитаемого им поэта. Сквозь запертую стеклянную дверь хорошо просматривался мирно спавший за конторкой ночной привратник, которого Дунский постарался не разбудить, отпирая пустяковый замок своей отмычкой. Это удалось легко, но следующий шаг оказался гораздо сложнее — как можно было узнать, в каком номере остановился Перезвонов? Не открывать же двери всех номеров подряд, пока не доберешься до нужного?

И опять сработала смелость, обретенная при помощи отмычки, — не стесняя себя страхом, Дунский спокойно подошел к конторке и осторожно вытащил из под щеки привратника большую тетрадь в клетку, расчерченную крупными черными линиями. Вдоль каждой линии стояла фамилия очередного постояльца и номер его комнаты согласно дате приезда. Отыскать в этом списке Перезвонова было проще простого — хоть ивритское написание фамилии поэта представляло собой некое ощутимое препятствие, дата его приезда горела в памяти Дунского огненными цифрами.

Дальше все пошло еще проще — номер комнаты привел Дунского на второй этаж, где он без труда отыскал нужную дверь и прижался к ней ухом, пытаясь услышать, что там происходит. За дверью было тихо. А о чем, собственно, им говорить среди ночи? Стихи его читать дуэтом, что ли? А может, она уже ушла? Или они оба спят, утомившись после любовных игр? Или именно сейчас заняты любовной игрой? Нет, тогда так тихо бы не было — уж ему ли не знать повадки своей жены?