Семейщина - Илья Чернев

К весне надежда лопнула окончательно, ровно горшок глиняный треснул: партизанский командующий Лебедев, слышно, ввел свои полки в Верхнеудинск, бесповоротно откатился японец к Чите, и кольца для красных никакого нет, — садись в Заводе на поезд и поезжай в Москву, хоть до самого Ленина!

— Что за оказия такая? — с тревогой в голосе спросил Дементей Иваныч на третью неделю восстания. — Куда Андрюха запропастился?

По нескольку раз в день выходил он за ворота и глядел вдоль Кандабая, не запылит ли поземкой на повороте улицы Андреев конь.

— Кабы знатьё! — вздыхал он.

В конце концов Дементей Иваныч не выдержал:

— Сбирайся, Федотка, до волости. Сбегай-ка насчет дяди… Что такое, ума не приложу!

Федот проворно слетал по заречью до ревкома. В ревкоме ему объявили: убит-де Андрей Иваныч в стычке с японцами, подсекла его японская пуля у Новой Зардамы. И еще узнал Федот: рядом с дядей Андреем зацепила вражья пуля бывшего пастуха Алдоху, раздробила ему правую руку, и лежит сейчас Алдоха в мухоршибирской больнице, в жару мается.

Федот принес эти новости домой. Семья как раз садилась за стол. Павловна прилаживалась на табурете к медному ведерному самовару. Дементей Иваныч залез в самый угол, меж Дарушкой и Василием.

Войдя в избу, Федот наскоро взметнул двуперстием:

— Чистое горе, батя…

Дементей Иваныч бросил на стол протянутую было к сковороде вилку.

— Дядю Андрея убили! — опустил глаза Федот. Дементей Иваныч аж подскочил на лавке:

— Убили?! Что говоришь!

— Японец убил… Вместе с другими закопали у Новой Зардамы, в партизанской общей могиле…

— Оказия! Будто за смертью приехал на родимую сторону. — Не довелось Андрею Иванычу лечь в своей деревне, — вставила Павловна.

Грустная минута молчания прошлась по избе. Никто не принимался за еду. Дементею Иванычу живо так припомнился последний разговор с братом… И кто ж его, Андрюху, знал, кто мог угадать, что поедет он прямо к партизанам? К батьке на Обор сбирался, а вот куда занесло! Не старик ли завлек Андрея?.. И кто кого завлек?.. И свиделись ли они еще?

«Каких коней ухайдакал старый черт!» — с негодованием подумал об отце Дементей.

Теперь, со смертью Андрея, ничто уже не стояло на дороге Дементея Иваныча, никто не мог предотвратить раздела с батькой. Правду сказать, малость побаивался он с отъездом брата на Обор: а вдруг в защиту старика пойдет Андрюха или доли своей потребует, или прижмет ему, Дементею, хвост… Ан, некому теперь прижимать!..

Полное лицо его порозовело, покрылось испариной. Он неожиданно для самого себя улыбнулся и, утираясь полотняным рушником, сказал:

— Ну, ешьте же… Завтра доведаемся с Василием на Обор. Знает ли еще батька об этакой беде?

— Откуда там слух пройдет, — с сомнением проговорил Василий.

— У дедки своя беда: коней упропастил, — усумнилась и рябая Дарушка.

Она сказала это тоном искреннего сочувствия, — дескать, и без того старику тяжело. Но именно это сочувствие и кольнуло Дементея Иваныча.

— Это ему что, подумаешь — горе: не его кони, чужие!.. Эка дура! — зло сверкнул он глазами в сторону дочери.

Другая бы прикусила язык, но то была не знающая страха к родителю, поперечная девка-язва.

— Пошто чужие! Наши общие кони… Сердце у дедки болит не менее твоего, — с ухмылкой сказала Дарушка.

— Ну, не язва ли? — загневался Дементей Иваныч. — Нашла кого защищать… Да жалей он хозяйство, неужто погнал бы коней в такую пропасть?!

— А может, кони целехоньки на Оборе стоят? Семеновцы, слышно, ускакали… куда запряжка денется?.. — примирительно заметил Федот.

— И правда, — поддержала его Павловна. — С тех мест не шибко-то ездят нынче…

Дементей Иваныч поостыл. И то сказать: с Обором нет настоящего сообщения. Известно лишь, что старик сам вызвался доставить пакет красному командующему да бросил в дороге запряжку. А дальше что было?

«Може, и в живых батьки нету…» — подумав такое, Дементей Иваныч засопел и хмуро принялся набивать рот картошкой, густо политой конопляным маслом.

— Сказывают, Алдоху здорово шибануло. Всю руку в клочья! — заговорил Федот.

— Об этом-то нам не горевать, — протягивая Павловне опорожненный стакан, отозвался Дементей Иваныч. — Сами на то шли…

— Как есть, нам об них какая забота, — одобрил батьку Василий.

Густые тени легли на крутые склоны оборских сопок. По-над снегами шагала ночь.

Соломонида Егоровна засветила в избе коптилку и стала собирать ужин. Ребятишки, по обыкновению, ссорились и ревели.

— Замолчите, анафемы, навязались вы на мою голову! — гремя чугунами и чашками, закричала она. — Жрите да укладайтесь, чтоб… сникли. Чисто анафемы!.. Ермишка, выдь-ка батьку покликай, все неймется ему на ночь глядя.

Иван Финогеныч сидел на приступке амбарушки, уткнул бороду в острые колени. Порою он подымал голову и глядел поверх крыш в зеленую темень неба, в моргающие светляки созвездий.

Так тихо во дворе, и на тракту, под обрывом сопки, тихо, и старые сосны будто отдыхают от недавнего шума, топота и ржанья. Вот опять прежнее спокойствие вернулось в окрестности морского полустанка, и чудится ему, что и он и его полустанок, будто вскинутые мощной волной на кипучий гребень на какой-то самый короткий миг, снова сброшены сверху на пустынный безлюдный берег. Тишина… А давно ль то было? И перед его глазами проходят — сотни людей, командиры, кони, пулеметы, скачущие ординарцы… черные предатели, приспешники боголюбивого Ипата. Все разом схлынуло, и забыт полустанок, точно ничего и не было, точно все это приснилось в причудливом беспокойном сне.

Тишина, привычная тишина и покой… Но будет ли покой когда-нибудь в его сердце?

Иван Финогеныч прислушивается к хрусткой морозной тишине, разлитой вокруг. И будто оттуда из морозной темени приходит Андрей. Вот он отставляет в сторону гладкий новенький винчестер, распахивает полы нездешней дохи. Вот он снимает шапку, а под шапкой плешина в венце белого серебра. «Э, да ты старее меня!» — смеется Финогеныч и прижимает к груди своей родное, в красных прожилках, лицо… И вот Андрей скачет в обратный путь, к своему отряду, и голос его доносится издалека, едва узнанный, ровно незнакомый голос…

Кто бы мог угадать, что тот путь будет последним путем Андрея, из которого нет возврата? Ежели бы знал, завернул бы, ухватился за стремя, не пустил бы его ни за что на свете!

Нет, не бывать, видно, покою в сердце Ивана Финогеныча.

Никого нет кругом, не мелькнет Андреева дошка в морозной мгле, не забьет копытами по тракту его крутобокий мерин.

Слезы душат Финогеныча, — так сразила его страшная весть о битве под Новой Зардамой! До конца жизни не забыть ему той минуты… Для чего же вез он пакет, надрывая последние силы, бежал из-под смертного стрела семеновской заставы, — не его уложили, коней загубили те шальные пули, — чего ради потерял он их, чего ради смерзся колтун на голове и зашлось сердце в свистящем беге? Нет Андрюхи и не будет, никогда не будет!

Но дума поворачивает уже на другое: ведь самому командующему пакет, и, может, десятки, сотни, тысячи Андрюх вызволил он из-под пули, спас от смертельной беды. Может, сотни и тысячи отцов не сиротуют сейчас, как он, на приступках амбарушек, и ему одному за всех выпала та сиротливая горькая доля.

«Не попусту, видать, жизнь прожита, — думает Иван Финогеныч, — они, молодые, будут счастливее, умнее нас». Улыбка стекает со сжатых его губ, и в памяти встает вещий Харитон Тряси-рука.

В ночи, точно под звездами, забились дробью колокольцы-шаркунцы.

— Кого бы это господь несет? — прошептал Финогеныч. — Запозднился кто-то.

Колокольцы все ближе, и слышен явственно скрип полозьев.

— Тятя! — кричит с крыльца Ермишка. — Иди ужинать. Матка звать велела.

Иван Финогеныч подымается, — ломота в ногах, с того самого дня ломота.

— Счас, погодь… Слышь, по тракту едут. Не к нам ли? Ермишка бежит далеко впереди отца.

— Наши… Дементьевы! — узнал он запряженного в сани жеребца Тишку.

Он пытается прыгнуть в раскатившиеся к обочине крутой дороги сани-розвальни, но Василий взмахивает со свистом над его головой веревочными вожжами и гаркает:

— Туды твою!..

Сани подшибают Ермишку, он кубарем летит в снежный сумет.

Иван Финогеныч уже настежь распахнул ворота.

— Припозднились, — различив Дементея, говорит он. — Ну, заходите же…

Дементей Иваныч вылез сопя из саней, молча переступил за батькой порог, перекрестившись, сказал:

— Ну, здоровате ж.

И начал снимать собачью доху, срывать ледяшки с бороды и усов.

— Здорово, — ответил Иван Финогеныч.

— Здоровенько, — бросив на пасынка ненавидящий взгляд, протянула Соломонида Егоровна.