Кингсблад, потомок королей - Синклер Льюис

Люциан Файрлок возразил:

— Я и сам часто говорю неграм «мистер» — на разных заседаниях.

— Бросьте, Файрлок, вы просто любите порисоваться, — сказал Федеринг. — Я вот ни разу в жизни не сказал «мистер», или «миссис», или «мисс», обращаясь к цветному, даст бог, и впредь не буду. Тут ведь есть своя, так сказать, философия. Раз вы хоть одного из этих скотов назвали «мистер», значит, вы признали, что они не хуже вас, и вся ваша петрушка с Превосходством Белой Расы провалилась!

Люциан Файрлок, некогда надежда университетских кругов Джорджии, заспорил:

— Неужели о неграх всегда нужно говорить с ненавистью?

— А я вовсе их не ненавижу, черномазых. Они меня даже забавляют, честное слово. Это такие пройдохи, такие хитрые обезьяны, и все так хорошо танцуют, а встретят белого человека, вроде меня, который знает им цену, так только хохочут и сами готовы признать, что в рабстве им было бы куда повадней. Но вы, я вижу, из тех Новых Южных Либералов, которые кричат: что ниггера вполне можно пригласить к себе в дом обедать!

Люциан сказал серьезным тоном:

— Нет, я сторонник сегрегации. Это предотвращает неприятные столкновения. Но я также считаю, что наш долг — следить, чтобы негры имели при этом все то, что имеем мы сами. Вот, например, есть здесь один химик негр, доктор Аш Дэвис; я не пойду к нему в дом и не хочу, чтобы он ходил ко мне, но я считаю, что ему должны быть созданы самые лучшие условия жизни, потому что он того стоит.

Федеринг сердито запыхтел:

— Слыхал я об этом типе, и плевать мне на то, какие там у него условия жизни! То, что он у вас служит, — это вопиющее безобразие и несправедливость, если хотите знать: какой-нибудь белый молодой ученый трудился, ночей недосыпал в надежде получить потом хорошее место, — а тут, оказывается, на это место уже уселся хитростью и обманом какой-то грязный, толстый негр! Да неужели вы можете спокойно смотреть на это? А возьмите хоть этого черномазого метрдотеля! Нет того, чтобы скромно заметить Глену: «Пожалуйста, хозяин, не зовите меня „мистер“, а то мне неловко перед белыми господами!» Как же, дожидайся! Это вы, янки…

И тут он вставил, так-таки вставил классическую фразу южан: «Я, знаете ли, до двенадцати лет все думал, что янки дурень — одно слово».

— Вы, янки, разбаловали его, и теперь с ним не сладить, пока не приласкаешь его черную шкуру хорошим кнутом.

Вспышку Нийла предотвратило восклицание Люциана:

— Ох, не говорите вы, как южный сенатор!

— А чем вам не угодили южные сенаторы? Может, они, конечно, народ и неотесанный, но уж в этом вопросе всегда говорят дело! Да! Я вот слышал, что у дочки нашего метрдотеля муж зубной врач! Можете вы себе представить — ниггер своими черными пальцами копается у людей во рту! Да его надо гнать в три шеи из города. Именно гнать, и когда-нибудь мы этим займемся. Вот увидите, ребята, вы еще скажете спасибо, что нашелся человек, который надоумил вас принять кой-какие меры, пока негры не затеяли беспорядков!

Нийл задыхался.

«Будь прокляты все белые, все до одного! Когда же я заговорю наконец? Когда я откроюсь?»

А дядюшка Бодэшес-Федеринг продолжал:

— Было время, и мы у себя на Юге держали в ресторанах цветных лакеев, да не таких вот, а вежливых, которые каждому белому говорили «сэр», даже если это был ночной сторож, — и то пришлось их повыгонять и заменить белыми официантками, потому что эти угольщики разлагались, слушая, как образованные негры за столиками толкуют про «расовые преследования», — все чушь и небылицы, понятно. Перевешал бы я всех тех любителей соваться не в свое дело, которые подговаривают ниггеров поступать в колледжи, — и признайтесь, Файрлок, что в глубине души вы согласны со мной.

— Нет, не согласен.

— Так ведь я и сам — человек мягкосердечный. Люблю собак, например. Но если моя собака вываляется в навозе, а потом полезет за мой стол…

Дальнейшего Нийл не слыхал. Он встал и вышел из комнаты.

Он сидел в коктейль-холле, среди кустарной мебели кленового дерева, под люстрой, похожей на колесо, увешанное стеклянными сосульками. Он медленно тянул из стакана чистую воду, а в ушах у него звенело и стучало в назойливом безостановочном ритме: «Я должен сказать, я должен сказать». Когда потом он осторожно пробирался через вестибюль, он увидел у конторки портье стройного, красивого темно-коричневого негра, одетого в серый костюм. Нийл решил, что это врач или учитель, отважившийся вместе со своей кроткой женой совершить автомобильную прогулку по родному краю.

Портье кричал на весь вестибюль:

— Мистер Тартан, выйдите, пожалуйста, сюда на минутку!

Год назад Нийл, разумеется, не остановился бы, ничего бы не увидел и не услышал. Но сейчас он ясно услыхал, как Глен Тартан говорил незнакомцу:

— Ну да, док, я знаю, такой закон в Миннесоте существует — очень, кстати, неправильный и несправедливый закон, хотел бы я посмотреть, что запели бы наши законодатели, если бы их заставили пускать к себе в дом людей, которые им не нравятся. Но закон законом, а я прошу вас понять — вы, видно, человек неглупый, — что приличная публика недовольна, когда ваш брат втирается сюда. Так что вы нас очень обяжете, если поищете другой отель.

Муж и жена молча повернулись и пошли к выходу. У самых дверей Нийл остановил их:

— Поезжайте в «Блэкстон»; это в Файв Пойнтс, на углу Астор и Омаха-авеню, там как будто чисто и удобно.

Негр ответил:

— Может быть, это неделикатно, но я хотел бы сказать, что люди моей расы не привыкли к такой любезности со стороны белого человека.

— Я не белый. Я тоже цветной, слава богу.

Так и сказал.

33

Неподалеку, у себя в саду, отец Нийла сметал в кучи последние опавшие листья. Нийл направился к нему, ни о чем не думая, словно устав после многих прощаний.

Дом доктора Кеннета Кингсблада числился среди древностей Сильван-парка: ему было уже тридцать лет! Дом был деревянный, потемневший от времени, и на фоне всех разнокалиберных архитектурных деталей, его составлявших, в памяти оставались разве что висячий балкон на третьем этаже да коричневый обливной кувшин с папоротником между кружевными занавесками большого окна, выходившего на парадное крыльцо. Это был дом простой и задушевный, как стихи Лонгфелло.

Доктор Кеннет бодро затараторил:

— Очень рад, что ты зашел, мой мальчик, теперь я хоть знаю, что ты жив. Все живешь на Севере, в Гранд-Рипаблик, а?

— Если вообще можно жить в таком холодище.

— Слышал, что ты служишь в банке. Хоть бы собрался написать мне про свои дела.

— Я боялся, что ты будешь шокирован.

— Нет, серьезно, как твои изыскания? Я не слишком близко принимаю к сердцу свою родословную, но, понимаешь ли, к чему-то это обязывает, если в тебе голубая кровь — красная, белая и голубая. Noblesse oblige![7]

Нийл заговорил тусклым голосом, без намерения совершить жестокость, но и без особого желания проявить милосердие:

— Возможно, папа, что у тебя кровь красно-бело-голубая, но у меня, если следовать твоей классификации, кровь черная, и это меня вполне устраивает.

— Ты что…

— Я обнаружил, что в маминой семье была негритянская примесь, а значит, это относится и ко мне.

— Что за шутки, Нийл? Мне это не нравится.

— Среди маминых предков по женской линии был один фронтирсмен — чистокровный негр, кстати сказать, женатый на индианке чиппева. Неужели она никогда тебе не говорила?

— Твоя мать не говорила мне ничего подобного, и я в жизни не слышал таких подлых сплетен и слышать не желаю! По женской линии она происходит из очень хорошей французской семьи, и больше я знать ничего не знаю. Господи милостивый, да ты что, хочешь свою родную мать — мою жену — превратить в негритянку?

— Я ее ни во что не хочу превращать, папа.

— Все это гнусная клевета, и попробуй кто-нибудь другой повторить ее, такого человека живо упрятали бы в тюрьму, уж поверь моему слову. Забудь об этих чиппева и ниггерах, в тебе нет ни капли их крови.

— Разве ты не можешь сказать негров?

— Нет, не могу, и не хочу, и не подумаю, и, пожалуйста, имей в виду… Боже мой, мальчик, ведь я-то, твой отец, должен знать, кто были твои предки, и уверяю тебя, в тебе нет ни на йоту неполноценной или дикарской крови, мне ли не знать, я же изучал бактериологию! Нийл, мальчик мой, во имя всего святого, постарайся понять, как все это серьезно и страшно! Даже если бы это была правда, ты обязан, скрыть ее ради твоей матери, ради твоего ребенка. Обязан!

— Я старался, папа, но знаю, долго ли еще смогу выдержать. Да и не скажу, чтобы мне этого очень хотелось. Пожалуй, я сейчас лучше отношусь ко многим так называемым цветным, чем к большинству белых.

— Не смеешь ты это говорить! Это безумие, это предательство, это измена расе, родине, религии — и это очень повредило бы твоей карьере в банке! Да, гм… Кто бишь был этот самозваный фронтирсмен?