Записки уголовного барда - Александр Новиков

Глава 15

Тюрьма

Процедура выгрузки здесь та же, что и в изоляторе, только в обратном порядке и построже. Выдергивают по одному, входишь в тесный тамбур, дверь следом захлопывается. В маленькое зарешеченное окошко громко и ясно докладываешь свои данные. Дежурный тщательно сверяет, ставит в деле какие-то пометки, пишет номер камеры. Распределение закончено. Сбоку открывается кованая глухая дверь.

— Пошел... Следующий!..

Выхожу в большое помещение. Люди в форме, но уже без оружия, с нескрываемым любопытством разглядывают с головы до ног.

— Ох, клопомором-то как пахнет, — для поддержания разговора начинаю я.

— Это не клопомором, это тюрьмой пахнет! — ржет в ответ какой-то прапорщик. — По первой ходке, что ли?

Всеми командует майор с красной повязкой на рукаве.

— Новиков?

-Я.

— Головка от хуя!.. Имя, отчество, статья?..

Ну вот, еще одна мразь. Громко выкрикиваю прямо в его кокарду имя, отчество и статью.

— Та-а-к... Новикова в отдельную.

Ведут в бетонный бокс, похожий на пенал, размером метр на метр. Напротив двери замурованная в стены лавка — засиженная до блеска доска. В углу пустой бачок «под воду». Стены — «под шубу», мазанные желтой известью. Толстенная дверь с глазком и «кормушкой». Ни окон, ни отдушин.

Майор за дверью командует:

— Новикова после проверки на первый пост.

Плюхаюсь на лавку, откидываюсь спиной к стене. Где-

то беспрестанно хлопают двери. А здесь — тишина. С прибытием, Александр Васильевич!

Проходит час, другой. Над головой слышится шорох. Оборачиваюсь. Под самым потолком по стене ползет черное, циклопическое насекомое. Нечто среднее между черепахой и тараканом. Длиной с пачку сигарет. Если бы на воле сказали, что в тюрьме живут такие звери, ни один ботаник или энтомолог не поверил. Хороший сокамерник, ничего не скажешь, главное, неторопливый. Сколько ты уже отмотал? Гляжу на него и улыбаюсь. Хочется пить. Стучу в дверь.

— Гражданин начальник, в бачке воды нет...

— Скоро в камеру пойдешь, там будешь пить, пока не обоссышься!

Таракан опускается все ниже и ниже. Не боится — в тюрьме живность убивать нельзя. За исключением вшей, клопов и тараканов.

Этого не пришибли, видно, только из-за размеров — сочли не за насекомое, а за животное. В этом тоже горькая тюремная правда — выживает большой и сильный.

Отпирают дверь.

— Выходи на коридор. Пошли на шмон.

Иду в пустое гулкое помещение. Вдоль стен — лавки.

— Раздеться догола. Одежу разложить. Сам отходи в сторону.

Сижу голышом на скамье, жду, пока собака обнюхает и ощупает зубами все мое имущество.

— Ступень есть?., колеса?., мойки?., стары?., бабки?.. — спрашивает сопровождающий.

— Что?

— Заточки, говорю, таблетки, бритвы, карты, деньги? Непонятно, что ли?

— Понятно. Ничего этого нет.

— Собирай шмотки, пошли.

Идем по коридорам, переходам, выходим во внутренний двор.

— Шагай вперед. Сейчас на стрижку и в прожарку. Потом в баню. Получишь матрасовку, одеяло, кружку и — в камеру. Все понял?

Баня в дальнем конце двора, в отдельном корпусе. Сбоку высоченный забор, черные ворота. За воротами — купола церкви, что стоит посреди кладбища. Я бывал в ней не раз. Теперь же ее купола кажутся родными и сказочными.

— Сначала — стричься, — командует старшина.

Цирюльня — маленькая каморка без зеркал и одеколонов. Бетонный пол, в углу метла, сметать волосы. Судя по копнам, лежащим вдоль стены, — стригут быстро, часто и наголо. Посреди каморки стул. Парикмахер — улыбчивая женщина, похожая на больничную сестру-хозяйку.

— Красивые волосы, но что поделаешь... Не расстраивайся, на свободе новые отрастут. Давай голову вниз наклоняй. Это недолго, хе-хе.

Сижу на табуретке, гляжу в пол между ног. Жужжит машинка. От затылка ко лбу... От лба — к затылку... От уха — до уха... Меж ботинок падают хлопья. Никогда не думал, что они такого цвета. Длинные, каштановые с отливом. Были модной прической и вот — на бетонном тюремном полу, сиротливой горкой. Как пакля.

— Красив? — криво улыбаясь, спрашиваю у тетки.

— А то!

В дверях сопит старшина. В «прожарочной» — опять догола. Тряпки — в железный короб и — в адскую машину. Старшина выдает четвертушку хозяйственного мыла с дустом, и я голышом зашагиваю через скользкий порог бани.

Железная дверь с потным глазком гулко хлопает и оставляет наедине с пачкой цинковых тазов. Осклизлый каменный пол, серые сопливые стены, тусклая лампочка в нише — тюремные «сандуны».

— На помывку — пятнадцать минут, — сквозь дверь командует начальник.

— А что так мало? Я в изоляторе пять дней валялся...

— Дома будешь кайфовать. А здесь слушай, что говорят! После водных процедур получаю из прожарки одежду.

Еще пышет и пахнет горелой шерстью, дымом пластмассы и жареными ботинками. Следом— обещанную матра- совку — ветхий тряпичный мешок. Затертое до состояния половой тряпки короткое, непонятного колера одеяло. Возможно, в него заворачивался сам Свердлов, до революции здесь бывавший. Алюминиевую кружку, прокопченную и гофрированную, будто ее погрыз бурый медведь. Штопанную, пропитанную хлоркой простыню размером с полотенце и наволочку свеже-земляного цвета. Закидываю мешок за спину. Пошли.

Спецкорпус— белое, старинной постройки здание в четыре этажа. Окна камер — внутрь двора. Почти все закрыты зонтами и заварены многослойными решетками. Поднимаемся по лестнице на третий этаж. Железная дверь. Охранник открывает.

— Налево. До конца коридора. У 38-й остановиться. Иду в самый конец, до тупика. В открытые кормушки

глазеет народ.

— Откуда, земляк?.. Из какого города?..

Несколько камер по правую сторону — женские. Иду медленно. В кормушках любопытные женские лица сменяют друг друга.

— Как зовут?.. В какую камеру?..

Охранник поспешает следом.

— А ну хорош базлать, крысы! Сейчас все захлопну, будете опять жабрами дышать!

В камерах душно. Открытая кормушка — привилегия и милость коридорного.

В самом тупике слева — моя, 38-я. Низенькая, синего цвета, облезлая дверь. Глазок, прикрытый шторкой, накладной замок и огромный засов.

Охранник распахивает ее настежь.

— Заходи быстро.

Передо мной тесная, дымная каморка. Напротив двери, под зарешеченным окном, двухъярусный шконарь, от стенки до стенки. Справа— еще один, одноярусный, обычный. Ширина жилища — ровно в длину шконаря. От двери до окна — четыре метра. Навстречу мне поднимаются двое. Втаскиваю мешок через порог.

— Здорово, мужики.

Поднимаю глаза. Передо мной стоит старый знакомый по ресторану Терняк Виктор Нахимович. Его глаза выкатываются от удивления.

— Здорово, Саня... Ты как здесь оказался?

— Почти так же, как и ты, благодаря тем же самым людям.

— Это Петруха, — знакомит меня с сокамерником.

Садимся говорить, курить и вспоминать. Оба здесь

давно, и любая новость с воли, любой рассказ о ней — глоток чистого воздуха. Поэтому говорю больше я. Про арест, про слежку, про Ралдугина и, конечно, про пять суток бок о бок с Пермяковым.

— Со мной в ИВСе был один, из вашей камеры. Рассказывал, будто бы здесь несколько месяцев сидел. Неделю назад его от вас забрали зачем-то.

— Да, точно, был. Только его не на днях, а уж месяц как забрали. И был он здесь всего недели две. Мы его, суку, выкупили с Петрухой, поздновато, правда. Тихарь был, гадюка подсадная, фамилия его — Яблонский. Вовремя его увезли, а то бы удавили!

— У того фамилия Пермяков была.

— Пермяков? Опиши его.

Описываю подробно. Вспоминаю его рассказы о тюрьме, о камере, о его валютной статье. Все приметы до мелочей. Оба молча слушают. Терняк беспрестанно курит, подпаливая новую сигарету от окурка.

— Вот что, Саня, никакой это не Пермяков. Это Яблонский Александр Юрьевич, 1959 года рождения, статья 88 УК РСФСР. Подсадная тварь. После него в этой камере никого, кроме нас с Петрухой, не было. Через него ничего не передавал?

— Маляву одну. Домой.

— Ой-ей... Твоя малява уже давно приобщена к делу. А Яблонский наверняка в той же камере со следующим пассажиром. Под новой фамилией. Сюда, в тюрьму, под чужой фамилией не заедешь. А туда, в ИВС — можно: там ралдугинское ведомство — что хотят, то и делают. Ну, ладно, располагайся. Ты длинный, ложись на одноярусную — на ней хоть ноги можно вытянуть. А эти что — от стенки до стенки.

Раскладываю мешок, оглядываю камеру. Как можно в таком маленьком каменном мешке жить по полгода, по году? Чуть больше кухоньки в «хрущевке».

Слева у двери гальюн образца 1917 года, завешанный грязной простыней, по-тюремному — «шторкой». По центру замурованная в стенку металлическая пластина на подпорках — стол, то есть — «платформа». Над столом две деревянные полки, что-то вроде продуктового шкафа. В нем кружки, ложки, хлеб, сигареты. Иногда, если случится передача, — сахар и конфеты. По-тюрем- ному — «телевизор». Кусок сала или колбасы, если таковые имеются, — в полиэтиленовом мешке, между решеток — в «холодильнике».