Последнее искушение Дьявола или Маргарита и Мастер - Валерий Иванов

Второй, про которого можно выразиться — косая сажень в плечах, однако небольшого роста, одетый в овчинный полушубок и лохматый собачий треух, сразу же пригнулся и опасно набычился, выказывая готовность к отпору.

Кот, казалось, от неожиданности развел лапы в стороны и слегка присел, как бы, готовясь сесть в снег.

— Руки вверх! — старший группы уже выпростался из машины и водил стволом маузера от длинного к плечистому.

Сразу же, будто дождавшись команды «старт», коренастый и кот пырснули по сторонам, уйдя от лучей фар в зону темноты.

— Сучков, Рыжов — за бандюком! — владел уже ситуацией старший, — Нигматуллин — за…, - он слегка помедлил и уверенно закончил, — за переодетым в животное!

Трель милицейского свистка вспорола бросающуюся снежной крошкой ночь.

Клетчатый бандит вверх руки не поднял, но и убегать не пытался, придерживая двумя руками соскальзывающее в снег обнаженное тело жертвы.

Командир опергруппы подскочил к нему, привычно заломил руки за спину, сноровисто стянул их обрывком веревки и толкнул его в сторону водителя, немедленно взявшего связанного на мушку. Сам же стянул с головы форменную шапку-ушанку со звездой и приник ухом к груди упавшего голого человека.

Ба-бах! — почти слитно ударили в стороне бежавшего бандита выстрелы, приглушенные вьюжной пеленой. А затем еще раз — бах!

— Кажется, сердце бьется… В больницу Остроумова, его, — скомандовал лейтенант водителю, укладывая потерпевшего на заднее сиденье.

Автомобиль фыркнул, буксанул, разворачиваясь, и скрылся в снежном мраке.

— Ну, кто такой? — фонарик высветил вначале блеснувшее треснутое стеклышко пенсне и, ничего не выражающий, другой пустой глаз в оправе без стекла, а затем опустился на кривоватый, будто ухмыляющийся, рот.

Задержанный оторопело молчал.

— Документы у тебя есть?

Злоумышленник в клетчатом вновь не ответил, лишь рот его скривился еще больше, став почти вертикально.

— Отвечай! — лейтенант ткнул ему маузером в подбородок, но внезапно ощутил…, нет — не боязнь, а какую-то свою беспомощность в этой черной непроглядной, мятущейся снежными вихрями, ночи. Видавший виды опер явственно ощутил холодок, прокатившийся от затылка по спине, и застывший на пояснице неожиданной струйкой пота.

Рука с маузером отдернулась от подбородка неизвестного, и оперативник отступил на шаг назад, продолжая освещать его фонариком. Луну заслонила небольшая тучка и, помимо гнетущей тишины, на проулок опустилась кромешная тьма, метель давала о себе знать лишь колючим градом снежинок, молотивших по правой стороне лица.

Не то, чтобы тертому розыскнику было неведомо чувство страха. В еще недолгой его службе случалось всякое — и смерть смотрела на него сквозь дульный срез бандитского обреза, и память хранила тусклый отблеск подлой заточки, беззвучно входящей в его шею, и…. Служба предоставила ему возможность испытать многое и ощутить полный набор, присущих человеку свойств, но сейчас это было ощущение совершенно иного рода.

Наверное, это можно было сравнить с последней мыслью комара, погружающего свой хоботок в чужую плоть и спиной, почувствовавшего, что на него летит удар в сотни тысяч раз сильнее, чем требуется для разрушения его телесной оболочки и избежать его уже невозможно. Оперативник попытался сделать еще шаг назад, но нога не послушалась, намертво вцепившись сапогом в заснеженную землю, липкие ручейки пота стекали из-под шапки по бровям, прокладывая бороздки на замерзших щеках….

— Ты, что же, мусорок поганый, хочешь, чтобы я тебе сразу запел? — треснутый переливчатый тенорок задержанного ворвался в уши, и ощущение безысходности сразу пропало.

— Отпустило…, - не успел порадоваться розыскник, как послышался приглушенный топот нескольких ног.

Тучка сдвинулась с яркого лунного диска и за спиной связанного бандита, в сразу заискрившейся снежной круговерти, замаячило несколько приближавшихся неясных фигур.

— Стой! — закричал старший группы надтреснутым голосом.

— Это мы, старшой! Свои! — трое его подчиненных возвращались пустыми, видимо не сумев догнать убегавших злоумышленников.

— Стрелял кто?

— Я стрелял, — сказал, казавшийся смущенным Сучков, — только разве попадешь тут… Больше для страху. Чтоб остановился.

— Увертливый он… Да, и темень, — подтвердил Рыжов, поправляя сползшую на лоб ушанку, бывшую ему великоватой.

— Не очень то они и гнались, — ясно прозвучал в голове лейтенанта чей-то язвительный голос, — этот стрелял вверх, сразу за ближайшим домом, а потом выжидали с напарником и даже успели покурить.

Старший группы досадливо мотнул головой, отгоняя дурацкое наваждение.

— А, что этот, переодетый котом?

В разговор вступил низенький Нигматуллин, со скуластым лицом и узкими глазами, — я за ним бежал… А он… Шмыгнул в сугроб и пропал.

— А этот татарин, — не отставал язвительный голос, — присел за сугробом у забора, да, так и просидел там все время. А, кот, кстати, настоящий.

Лейтенант с подозрением глянул на задержанного, не он ли чудесит?

Но клетчатый бандит равнодушно смотрел в сторону, не проявляя никакого интереса к разговору оперативников, и лишь дергал кончиком носа, пытаясь поправить свое сползающее одностеклышковое пенсне.

Глава двадцать шестая

Хищные, любопытные, презрительные и равнодушные взгляды встретили человека, одетого, как гласит известная русская пословица — с миру по ниточке. На узковатых, для его роста, плечах просторно сидела старенькая, но чистая косоворотка с расшитым на груди то ли украинским, то ли белорусским орнаментом. Вероятно, ввиду стоявших сильных холодов, чья-то сердобольная душа пожертвовала ему, бывшую когда-то меховой, черную жилетку. От меха, впрочем, остались некие облезлые территории, обильно покрытые клочками шерсти неизвестного животного. Да и сам мех был, скорее, по меткому народному определению, рыбьим.

Синее галифе с выцветшими широкими красными лампасами было явно казачьим — об этом говорила и зауженная их верхняя часть. На ногах сидели, неопределимого уже цвета, донельзя растоптанные ботинки, к тому же, великоватые, отчего человеку приходилось постоянно шаркать ногами. Головного убора на нем не было. Не наблюдалось и какого-нибудь узелка с вещами.

Рыжеватая аккуратная бородка и длинные, потемневшие до каштановых, по причине отсутствия качественного мытья, волосы, выдавали в нем интеллигента, связанного, вероятно, с преподавательской деятельностью в учебных заведениях, причастных к искусству.

Неприятно скрежетнувший снаружи засов, окрашенной коричневой краской двери, показал, что прибывший определен новым постояльцем переполненной уже камеры, значившейся в тюремном реестре под номером 34.

Новичок застыл у входа, обводя камеру отрешенным взглядом, отыскивая им свободный уголок, где можно было бы пристроиться.

Однако существующие тюремные обычаи требовали, чтобы вновь прибывший представился по определенной форме, и тогда уже камера, а точнее — угловой камеры решали достоин ли он принятия в данное небольшое тюремное сообщество. И какое место ему определить, в соответствии с поведанными им заслугами — поближе к окну ли, к двери, или вовсе у накрытой крышкой параши, стоявшей в отдаленном углу камеры.

Новичок же продолжал молчать и водить по сторонам отсутствующим взором, не решаясь пока сделать шагов.

— Язык проглотил? — с угрозой прохрипел невысокий крепыш с нависшей над глазом лихой челкой на стриженой коротко голове.

Засученные руки его были сплошь покрыты синими наколками. В каждой камере имелся назначенный угловым «забойщик», который, при необходимости, по воровским правилам, умышленно создавал конфликтные ситуации и зачинал разборки. Крепыш с наколками исполнял именно эти функции. Он сделал три шага навстречу новичку и уже примеривался куда половчее нанести удар, чтобы сразу свалить на пол, не желавшего представиться строптивца и, тем самым заслужить одобрение сокамерников.

— Охолони, Перстень, — негромким голосом произнес, сидевший на шконке у самого окна, высокий широкоплечий, с покрытым неровными шрамами, мужественным лицом заключенный, — не трожь мужика.

— Дык я….

— Дык-дык, индык, — беззлобно передразнил его широкоплечий, — отойди к… тебе говорю, — он витиевато и красиво выругался.

Он всматривался в прибывшего пристальным изучающим взглядом, постукивая по боксерскому, друг о друга здоровенными кулачищами. Старший камеры, по воровскому определению — угловой, в прошлом, и в самом деле, был боксером. И даже чемпионом Москвы в тяжелом весе, в середине двадцатых годов.

Но, как это часто бывает с успешными спортсменами, быстро втянулся в разгульную жизнь с ресторанами, женщинами и собутыльниками, и кончилась эта красивая жизнь, что так же, как правило, случается — плохо. В ресторане «Прага» в пьяной драке он убил какого-то заслуженного уркагана, повздорив с ним из-за того, чью заказанную песню будет исполнять кабацкий оркестрик.