Я дрался в Сталинграде. Откровения выживших - Артем Драбкин

К немецким солдатам жалости не испытывал, только ненависть, хотя лично пленных не убивал, не хотел… Но, когда в январе мы с немцами «поменялись местами», и уже они, умирая с голоду, считая каждый патрон, фанатично держались до последнего, но не сдавались без приказа, я невольно испытал уважение к ним как к противнику. Ведь немцы сражались в Сталинграде ничем не хуже, чем наши в Брестской крепости… Аналогия полная…

Сдавшихся в плен немцев я не трогал. Только один раз за всю войну я «сорвался».

В Польше в 1944 году нам довелось освобождать концлагерь Майданек, «фабрику смерти». Кругом только трупы и кости… Я озверел. Когда зашли в Германию, то в первом же немецком городе увидел, что в одном из подвалов спрятались немцы, включая гражданских, так я их всех гранатами забросал… За Майданек…

Когда собрали остатки дивизии в феврале, то объявили перед строем приказ о награждениях, и меня, в числе немногих уцелевших, наградили медалью «За отвагу», но саму медаль так тогда и не вручили. Почему? Не знаю. Наверное, не успели, нас через две недели уже перебросили на Калининский фронт. Вообще, с вручением наград рядовому и сержантскому составу никакого порядка не было.

После снятия блокады с «острова Людникова» мы продолжали воевать в Сталинграде. В январе нас перебросили в район завода «Красный Октябрь», где многие из наших «старичков» погибли в последних городских боях, и только в феврале 1943 года дивизию вывели на отдых, кажется, в Ахтубу…

Но дивизии как таковой уже не было, сформировали два батальона по 50–60 человек в каждом, одним из них командовал капитан Немков. Когда нас отвели на переформировку, я так до конца не смог осмыслить, почему мне повезло выжить в Сталинграде. Я ведь даже серьезно ранен там не был. Но мое везение на этом закончилось, впереди меня ждали четыре ранения и контузия.

Гладков Павел Васильевич

В июне 1942 года окончили учебу, нам присвоили звание лейтенантов и всех нас отправили в Горький. А уже оттуда я попал в Подмосковье, в Кунцево, где формировался 26-й танковый корпус. Меня назначили командиром взвода в 226-й армейский полк ПВО. Но оказалось, что это полк малокалиберной зенитной артиллерии, и на вооружении в нем состоят 37-миллиметровые зенитки, которую мы в училище почти не изучали. Поэтому получилось так, что ночью мы сами изучали матчасть, а днем учили этому своих солдат. Почти и не спали в то время, но зато все освоили как надо.

А на тренировки мы ездили по Ленинградскому шоссе на центральный аэродром, наводили зенитки на взлетающие и приземляющиеся самолеты. Но в тягачи нам дали «Виллис», который весил значительно меньше, чем сама пушка, поэтому даже на асфальтовом шоссе нас сильно водило.

И незадолго до отправки на фронт меня вызвал представитель особого отдела, такой плотный, невысокого роста, румяный, и начинает меня расспрашивать про то, как идет наше обучение. Беседовал со мной очень доброжелательно и потом вдруг спросил: «А вот вы как военный специалист, — меня аж как током ударило, какой из меня специалист, я вчерашний голодающий студент. — Есть у вас какие-то замечания, пожелания?» И я ему прямо сказал, про то, что «виллисы» с нашими пушками откровенно не справляются даже на шоссе, а ведь на фронте нам предстоит не по асфальту ездить». — «Что-то еще?» — «На мой взгляд, это неправильно, что пушку везет одна машина, снаряды едут отдельно, а расчет тоже сидит по разным машинам. Из-за этого на марше мы быстро для стрельбы не развернемся и фактически небоеспособны». Он попросил меня в письменной форме изложить все мои замечания, и уж не знаю почему, но вскоре нам наши «виллисы» заменили на грузовые «шевроле» — это были отличные машины повышенной проходимости. В них можно было и людей всех посадить и снаряды загрузить, а это уже совсем другое дело. И когда мы отправлялись на фронт, то как раз прошел дождь, а земля там глинистая, но даже по этой грязи наши «шевроле» шли, словно корабли.

Наш корпус отправили куда-то в Сталинградскую область. Переправились через Дон и двинулись в сторону фронта, я помню, что как раз в то время отмечали 7 ноября. А свою первую огневую позицию, на которой приняли свое боевое крещение, мы заняли у Кузнечикова хутора, что у города Серафимович. Полностью оборудовали огневые позиции, но обстановка была спокойной, поэтому в основном занимались обучением и тренировками. И к тому же нам строго-настрого приказали не стрелять, фактически запретили открывать огонь, потому что если немцы увидят, что тут появились зенитки, значит, могут понять, что здесь сосредотачиваются новые части.

Но однажды мы увидели, что на совсем малой высоте, всего метров 60–70 над землей, не больше, очень медленно летит «Хейнкель-111». Причем он летел в самой выгодной для нас позиции — курсовой угол ноль, то есть как раз прямо на нас. И тут мы просто не выдержали и открыли по нему огонь. Попали в него, смотрим, один пропеллер остановился. Но самолет смог повернуть направо и полетел вдоль линии фронта, и только километров через семь или восемь все-таки сел на брюхо. Видимо, это был разведчик, и я знаю, что экипаж, двух немецких и двух румынских летчиков взяли в плен. Вот так наша батарея получила боевое крещение и сбила свой первый самолет, хоть и фактически нарушила приказ. Но как говорится, победителей не судят.

А позже на той же самой позиции произошел еще такой интересный случай. Однажды утром встаем, а вся наша позиция буквально засыпана немецкими листовками, причем разноцветными: красными, зелеными, голубыми, белыми. И в них было написано примерно так: «Бойцы Красной Армии! С вашими фанерными самолетами и деревянными танками войну вы фактически проиграли. Поэтому прекращайте бессмысленное сопротивление, убивайте своих командиров и комиссаров и сдавайтесь с этими листовками в плен. Пароль для перехода — «Сталин капут!» А мы о вас как следует позаботимся, и обеспечим работой и пропитанием». Но ничего, кроме издевательского смеха, у солдат эти листовки не вызвали.

19 ноября 1942 года мы пошли в контрнаступление, и мне запомнилось, что буквально вся степь горела, потому что за лето там вырос бурьян в человеческий рост и во время артподготовки он загорелся.

Мы двинулись вперед, сопровождая танки нашего корпуса, но работы у нас не было, потому что из-за нелетной погоды авиация не летала. А вокруг столько разгромленной техники, убитых лошадей, и именно там я впервые близко увидел немца. В одном месте прямо у обочины дороги, широко раскинув руки и ноги, на спине лежал убитый немецкий солдат. Шинель на нем тлела, а его раскрытые глаза смотрели в хмурое Сталинградское небо… И вы не поверите, но у меня к нему появилось такое чувство жалости: чего же тебе дома не сиделось, лежишь теперь на нашей мерзлой земле… А ведь у тебя дома родители, может быть, жена, дети…