Смерть в пятой позиции - Гор Видал

— Игланова?

— И Алеша… Кто-то из них или оба вместе. Подумайте, у кого еще был какой-то реальный мотив? Если не считать Майлса… Впрочем, я все еще верю, что он вполне мог это сделать, хотя тогда смерть Магды становится полной бессмыслицей… Вот почему предпочитаю думать, что все это дело рук какого-то маньяка. Видит Бог, в балете их хватает — да и в этой труппе наверняка найдется не один.

— Не думаю, что Игланова стала бы так рисковать.

— Ничем она особенно не рисковала — была вполне уверена, что обвинят Майлса. Так и случилось. Или заставила Алешу. Он тоже ненавидел Эллу… Хотя, пожалуй, он бы не оставил ножниц в комнате Иглановой. Так могла поступить она сама — коварный трюк прикинуться несчастной жертвой. Все это только рассуждения. Я был бы просто счастлив, если бы полиция сдалась и отступилась или арестовала человека с улицы, не имеющего никакого отношения к балету. Но если уж они решат арестовать старуху или Алешу, то пусть делают это побыстрее, чтобы я мог поехать в Вашингтон и оправдаться. Не хочу, чтобы что-то помешало моим планам на осень. Новый мюзикл… это мой самый большой шанс на Бродвее. Я связываю с ним большие планы… и не только из-за денег. Это возможность создать нечто грандиозное… что-то такое, что еще никому не удавалось…

Он долго распинался в том же духе про свои грандиозные замыслы, но тут я спросил, верны ли слухи, что Луи тоже намерен перейти в мюзикл.

— Где вы про это слышали?

— От кого-то в труппе. Сами знаете, о чем только они не говорят…

— Как-то однажды мы об этом говорили. Но не думаю, что он решится покинуть балет.

— Он неплохо бы смотрелся на Бродвее, — заметил я.

— Заранее никогда не скажешь…

Тут Уилбур опять перевел разговор на себя и до моего ухода успел сделать несколько заявлений насчет своих политических взглядов, которые мне предстояло довести до сведения прессы.

4

Было уже почти семь, когда мы встретились с Алешей в русской чайной на Пятьдесят седьмой улице. У нашей труппы она была любимым местом отдыха. Русские могли прохлаждаться там часами, пить чай и есть икру.

Алешу я обнаружил за его любимым столиком в главном зале. Он просматривал почту. Старик был, как всегда, щеголевато одет, включая монокль. Перед ним стоял стакан водки. Тогда, считая его убийцей, я удивлялся его хладнокровию. Если не считать признаков накопившейся усталости, характерных в тот сезон для всех членов пашей труппы, трудно было представить его более расслабленным, чем в тот момент, когда он жестом указал мне стул напротив.

— Простите за опоздание, — сказал я, заказывая виски. — Я задержался в офисе, пытаясь разобраться с газетчиками.

— Они как волки, — кивнул он, вставляя сигарету в длинный ониксовый мундштук. — Чуют запах крови и жаждут ее еще больше.

— Сейчас они безумно жаждут, чтобы кого-нибудь арестовали.

— И инспектор собирается отдать им кого-то на растерзание…

— Готов держать пари, это будет не тот человек.

— Несомненно, — печально согласился Алеша.

— Я бы хотел им помешать.

— Каким образом?

— Не знаю… Но хотел бы… из-за Джейн.

— А она замешана?

К счастью, я сумел достаточно ловко вывернуться, хотя пришлось проделать несколько экстраординарных финтов.

— Мы собираемся пожениться, — заявил я, — а вся эта история доставляет массу проблем… Тут и ее роль в новом балете Уилбура… и стресс от каждого выхода в «Затмении»… Она безумно боится, что кто-нибудь устроит ей то же, что сделали с Саттон. Одним словом, не самая подходящая обстановка для любви.

— Любовь сама создает обстановку, — тепло улыбнулся Алеша. — Позвольте мне вас поздравить…

— Спасибо… Я вам очень признателен… Только в труппе ничего не говорите… пока.

— Я буду сама скромность…

Мы чокнулись: он — чаем, а я — виски. Потом поговорили о любви и браке, и он рассказал про себя и Игланову.

— Она божественная женщина! Я никогда не знал другой женщины, до такой степени лишенной тщеславия и зависти. Да, понимаю, это звучит странно, ведь она ужасная эгоистка, когда речь идет о работе… Но это вполне естественно… Ее прежде всего заботит балет, а не она сама. В какой-то мере для нее это священнодействие… Да и для нас тоже. Вы, американцы, устроены иначе. Вы думаете о деньгах, славе и тому подобном, а не о самом деле, о танце, о работе, о магии балета. Наш брак можно было назвать идеальным.

— Но он исчерпал себя.

— Все проходит… рано или поздно. Мне вскружила голову другая женщина, и все кончилось. Но Анна никогда, ни разу меня не упрекнула.

— За Эллу?

— Да… Боюсь, теперь об этом знают все. Я вел себя как идиот, но ее не осуждаю. Мы были слишком разными людьми. Я думал прежде о балете, потом о ней, а она — прежде всего о себе. Она считала, если я ее люблю, то отдам все главные роли. Но я-то видел, что она еще не готова! Балет — прежде всего, и я надеялся, она поймет, как понимал это я. Но она предпочла выскочить за Майлса и сразу стала великой балериной. Бедняжка… она заслужила свой конец.

— Вы ее ненавидели?

— Да, и довольно долго… но все позади. Я чувствовал: что-то должно случиться… Я не суеверен, но на нее бросало тень какое-то ужасное событие. И эту тень я видел уже давно. Я понимал, что ей не суждено долго прожить… и жалел. В конце концов, когда-то я ее любил.

— У меня есть кое-какие новости, — прервал я его мистические рассуждения.

— Новости? — он положил на стол ониксовый мундштук и вежливо приготовился слушать.

— Завтра полиция собирается арестовать убийцу.

— Откуда вы знаете?

— Это выяснилось сегодня к вечеру… Уже заготовлен ордер на арест.

— Нет, ее не тронут… Не посмеют!

Он угодил в мою ловушку с изяществом умирающего лебедя… Если только не поймал меня в свою! Пока я не был уверен, в чем она состоит, но продолжал блефовать.

— Боюсь, что посмеют. В конце концов, закон один для всех, даже для великих балерин вроде Иглановой.

— Понимаю… Но мы должны остановить их, — он уронил монокль и внезапно показался изможденным и осунувшимся. — Она не должна предстать перед судом.

— Но если она невиновна, ее отпустят.

— Невиновна! — простонал он.

— Вы думаете, она в самом деле убила Эллу?

— А кто еще? — голос его дрожал от напряжения, как у глубокого старика.

— Вы с ней об этом говорили?

— Никогда. Мы никогда не обсуждали гибель Эллы. Я просто знал. И она знала, что я