Жёсткая ротация - Виктор Топоров

2006

Позвонили, ошарашили, ужаснули

Позвонили, ошарашили, ужаснули: умерла Наташа Медведева… Потом пошли подтверждения: сюжеты в телеэфире, некрологи в прессе. Слава Натальи Медведевой, при жизни всё же не признанной или, во всяком случае, невероятно недооценённой, стремительно начала набирать подобающие очертания и масштабы. Но для этого ей потребовалось умереть. Уснуть — и не проснуться. И так вот, не проснувшись, стать знаменитой. Многое препятствовало более чем заслуженному ею прижизненному успеху. Препятствовало как раз то же самое, что этот успех, казалось бы, должно было гарантировать, — не просто дар, причём ослепительный дар, но целая россыпь ярких разнонаправленных талантов, друг дружку дополняющих и многократно усиливающих, но вместе с тем внимание публики — ленивой, инертной, подслеповатой — только рассеивающих. Многие из нас, обладая одной-единственной искрой божьей, ухитряются раздуть из неё пожизненный, а то и посмертный костёр; это, знаете ли, чрезвычайно ценное, хотя и не вполне почтенное качество: способность дуть и дуть на свою единственную искру. Наталья Медведева этой способностью не обладала или пренебрегала — она пылала сама, пылали её стихи, проза, песни, её эссе в «Лимонке», подписанные псевдонимом Марго Фюрер, её собственного дизайна концертные платья, её безумно блистательные и блистательно безумные находки и замыслы. Однажды Наташу позвали на Первый канал — вести суперпопулярную нынче передачу «Слабое звено». Счастливый в своей подловатости план авторов передачи — публичное унижение людей и постоянную провокацию на обмен взаимными оскорблениями — Наталья Медведева просекла с пол-оборота. «Отлично! Я буду выступать в садомазохистском прикиде», — воскликнула она — и вести передачу поручили синхронной пловчихе. Наталья Медведева родилась и до пятнадцати лет прожила в нашем городе. Регулярно бывала в «Сайгоне», хотя там я её не помню. Да и никто из старых «сайгонцев» не помнит. Прочли об этом много лет спустя в её первом — и так и оставшемся, пожалуй, непревзойдённом — романе «Мама, я жулика люблю!». Потом была Москва, потом Западное побережье США, потом Париж, где она пела в кабаке, дружила со знаменитым Сержем Гинзбуром и вышла замуж за Эдуарда Лимонова, потом снова Москва, разрыв с мужем (так, по-моему, и не прекративший кровоточить для них обоих) и с его партией; замечательный музыкант под артистическим псевдонимом Боров, концертная и литературная деятельность… На двух декабрьских выступлениях в Петербурге Наташа не то пела, по-элла-фицджеральдовски форсируя голос, не то декламировала под музыку свой новый поэтический цикл, написанный по-американски, по-уитменовски свободным стихом и проникнутый яростным антиамериканизмом, причём США выступали в этих стихах именно в роли душителя всемирной свободы. Впечатление было шоковое, успех — ошеломительный. А ещё раньше — одиннадцать уже лет назад — она вернулась в родной город впервые и покорила взыскательную публику в Доме актёра «парижскими» песнями; потом выпустила в питерском издательстве «Искусство» поэтическую книжку-миниатюру: самое полное на сегодняшний день собрание её стихотворений. Здесь она дружила с яркими людьми уже следующего, уже свободного или как бы свободного поколения — с Максимом Максимовым, с Михаилом Трофименковым. Здесь же разворачивается действие одного из её самых сильных и самых страшных романов.

Писать прозу она начала, конечно же, под влиянием Эдуарда Лимонова, взяв у него два основополагающих качества — предельную, а в каком-то смысле и запредельную исповедальность и неколебимую уверенность в том, что твоя жизнь представляет собой готовый роман, вернее — целую череду романов; надо всего лишь прислушаться к себе — и «дело пойдёт»… Но у неё сразу же выработался свой голос, своя интонация, своя, если угодно, литературная пластика. Правда, первый роман так и остался лучшим. Стихи Натальи Медведевой — очень московские, чтобы не сказать евтушенковские, но «эта евтушенко» в ранней и бурной молодости оказалась на Западе (и вовсе не в гастрольной поездке, как знаменитый эстрадный поэт), она впитала поэтическую и музыкальную культуру сначала Америки, а потом — Парижа… На стихи Евтушенко не брезговал писать музыку Шостакович, в прослушанной нами в декабре оратории (стихи Натальи Медведевой, музыка Борова) сквозь джаз и джаз-рок смутно угадывался автор Ленинградской и многих других симфоний; круг замкнулся. Наташа умерла едва ли не через день после того, как прокурор потребовал чудовищные четырнадцать лет для Эдуарда Лимонова. «После этого — значит, вследствие этого» — латинская поговорка, которую в обязательном порядке заучивают на юридическом факультете. Длинная поэтико-политическая парабола, начавшаяся в той точке, в которой Никита Михалков избил перед телекамерами связанного нацбола. Или ещё раньше? Кто знает? Наташа довольно часто звонила мне в последние месяцы: по делу, про Лимонова и без повода. Дела были (и будут продолжены и достойно завершены) в «Лимбус Прессе», к Лимонову она относилась сложно, испытывая классический комплекс любви-ненависти, замешенный в данном случае и на сугубо литературном соревновании равных: никогда не выговаривая этого вслух, Наташа давала мне понять, что писатель Лимонов обходит писателя Медведеву в силу общеизвестных внелитературных обстоятельств. Без повода было интересней всего — она обращалась ко мне, как к авгуру (разумеется, всего лишь как к одному из авгуров; наверняка были и другие), предлагая или даже скорее требуя погадать на её литературном будущем. Скажи мне, кудесник, и далее по тексту… А с литературным будущим получилось то, что получилось. Наталья Медведева умерла — и вот оно начинается. Полагаю — более того, уверен, — весьма значительное. Правда, посмертное. Умирать ради литературного будущего не стоит. Ради него стоит жить. И тогда оно наступает после смерти. (Довелось мне в последние день-два услышать и такое: «А может, это в каком-то смысле и к лучшему, что так внезапно и так рано? Каково бы ей жилось, что бы ей делалось через десять лет, через двадцать, через двадцать пять?» Что за вздор, возразил я, а как же Марлен Дитрих? Как же Анна Ахматова? Преувеличил, конечно, но, видит бог, не слишком.)

2006

Презумпция музейной виновности

Тема воровства из музеев, а точнее — тема нелегального, но, по слухам, исключительно лукративного музейного бизнеса — одна из самых табуированных в общественном сознании последнего десятилетия. Проблема перемещённых ценностей; подозрения по адресу бывшего министра культуры и нынешнего директора ФАКК в стремлении «распродать родину по кусочкам» — подозрения то ли беспочвенные, то ли нет — тревожат нас куда серьёзнее, а главное, куда чаще. И лишь не слишком адекватная на первый взгляд реакция олигархов от культуры (в роли спикера которых выступает, как правило, директор Эрмитажа) на незначительные, казалось бы, события заставляет предположить, что в музейном деле что-то и впрямь нечисто: пожарная сигнализация срабатывает (или, увы, не срабатывает) потому, что дыма без огня не бывает. Упомяну в этой связи выход романа, а затем и телефильма «Бандитский Петербург», где устами находящегося при смерти уголовного авторитета утверждается, будто чуть ли не все шедевры главного музея страны, начиная с рембрандтовской «Данаи», похищены и проданы, а в залах Эрмитажа висят всего лишь более или менее искусные копии. Обвинения, разумеется, абсурдные, а в части «Данаи» — хотя бы потому, что «восстановленная» (а на самом деле безвозвратно уничтоженная вандалом) картина и впрямь является копией. Да и автору романа и сценария Андрею Константинову веры, разумеется, не больше, чем какому-нибудь Дэну Брауну, — писатель имеет право на вымысел. Тем удивительнее или, если угодно, показательнее была реакция М. Б. Пиотровского, объявившего и роман, и телефильм элементами чёрного пиара в политической борьбе не только на петербургском, но и на федеральном уровне. И выстроившего, не произнося этого, правда, вслух, такую цепочку: покушаются на Эрмитаж, метя в меня, и покушаются на меня, метя в Путина. Та же песня прозвучала и когда аудитор Счётной палаты, носящий страшную фамилию Черноморд, выявил отсутствие в коллекции нескольких тысяч (!) экспонатов, значащихся в инвентарной описи. Объяснение в ответ было предложено заведомо смехотворное: сотрудники Эрмитажа якобы разобрали отсутствующие экспонаты, чтобы отреставрировать их в домашних условиях. Разобрали — и теперь, конечно же, сразу же вернут или, может быть, уже вернули — who knows, а главное — who cares? И вновь — политические инсинуации, вновь апелляция к Первому Лицу — и в результате расследование оказалось стремительно свёрнуто. Сейчас, по первым итогам разразившегося скандала, М. Б. Пиотровский публично провозгласил отказ от презумпции невиновности по отношению к музейным работникам — не в юридическом, естественно, но в корпоративном плане. Это очень серьёзное заявление. Выходит, отныне каждый сотрудник главного музея страны (а в том, что такой пример будет подхвачен, не приходится сомневаться) обязан доказывать начальству — а за ним и следственным органам, — что он не вор. Доказывать начиная с момента зачисления на службу — и, по-видимому, не до увольнения, но «до самой смертыньки», потому что срока давности корпоративная презумпция виновности, понятно, не предусматривает. Грядут — в добровольно-принудительном порядке — негласные обыски, выемки, досмотры; непременно должно расцвести махровым цветом взаимное доносительство, единственным ограничителем которого наверняка окажется круговая порука. Работать в музеях станет противно даже самозабвенно влюблённым в искусство людям, и это впервые вспыхнувшее отвращение можно будет уравновесить разве что материально-всё новыми и всё более циничными кражами, причём плата за страх существенно возрастёт. И, как знать, не покажется ли в конце концов провидцем умирающий уголовный авторитет из телесериала в проникновенном исполнении Кирилла Лаврова?