Завещание Императора - Вадим Сухачевский

— Herr der General, losen Sie, sich zu wenden? [77] – довольно знакомым лейтенанту басистым голосом осведомилась у Валленрода Смерть (ибо это, — фон Штраубе уже ясно знал, — самолично Она и была).

— Ich bat mich, nicht zu beunruhigen! — не оборачиваясь, раздраженно сказал Валленрод (он еще не чуял Ее дыхания). — Werden entfernt zum Strich Sie! [78]

— Jawohle! [79] – воскликнула небритая Смерть и выстрелом из мощного "бульдога" через карман пресекла все дальнейшие объяснения.

— Борис, живой?! — вскричала Смерть, внезапно, после поднятия козырька, обретая облик никого иного как Васьки Бурмасова.

— Василий?! Жив тоже?!.. — от неожиданности захлебнулся фон Штраубе.

…Кровь из затылка Валленрода текла и текла на ковер, который уже не удерживал ее.

"Господи, неужели же ее в человеке, в самом деле, такое количество?!.."

…Квирл, квирл!..

…Etc., etc…

— Боже, ты еще, слава Богу, живой!.. Поспел!.. Уже и не чаял тебя – живым! — воскликнул Бурмасов. — Эх, тесновато! Еле дышу! — добавил он, скидывая на пол уже трещавшую по швам фельдфебельскую немецкую шинель, затем мундир и по-хозяйски доставая из Валленродова шкапа тоже тесное ему, но все же более просторное генеральское обмундирование. — Знал бы ты, друг Борис, — при этом говорил он, — сколько деньжищ я ухнул на эту операцию!.. А ведь все ж прикончил каналью… — Василий тронул краем сапога бездвижного атташе. — И тебя бы, Борька, когда б не я, только что ждала бы такая же участь… Ладно, деньги, кажись, еще работают! Бежим, брат!

— Но – Василий!..

— Ах, Борька!..

Глава 22

Буря

…шут его знает – где потом, когда, и под какими звездами… увязая ногами в оттепельной февральской глине, тенями вливаясь в хилый питерский рассвет, неживей которого и чахоточней об эту пору, вероятно, не бывает нигде в мире.

— …Борис… — повторял Бурмасов, когда они уже под водочку ели вполне приличную уху в дешевом трактире для простонародья где-то в районе Нарвской заставы.

— …А я тебя уже в покойники списал, — постепенно отогреваясь с помощью водки и горячей ухи, говорил фон Штраубе. — Но – как? что?.. Как ты уцелел, что за синема?

Василий, без германской фуражки, небритый, в германском, однако, очень тесном на его могучих плечах генеральском мундире, смотрелся, наверно, ряженым, отчего и подобострастие половых (уж не проверка ли какая? пожарная… мало ли?) было соответствующее: "Не изволите-с?.. Всего пятиалтынный!.. Лангуста по утрам со скидкой, как устрица…" – а один половой даже щегольнул в адрес Бурмасова мудреным "Exzelenz" [80]. Взирали, впрочем, с недоверием и боязнью.

— Когда-нибудь все мы, почитай, покойники, — резонно ответствовал Бурмасов, заедая водку маслинкой со встроенным анчоусом в сердцевине и аппетитно захрустывая все это корнешоном. — А касательно синема – тут, Борис, правда твоя преогромная. Надоело прыгать куклой в чужой синеми… Здесь, брат ты мой, целая философия, наподобие кабалистики, так вот, сходу и не рассказать. Ну да попробую… Ты в шахматы играешь?

— Так, изредка… Не то чтобы…

— Неважно, я тоже не ахти. Все равно поймешь!.. Только представь: они… (что за такие "они" – мы еще обсудим), — они весь наш мир выстроили вроде шахматной партии. Тут Васька Бурмасов – фигура у них не велика, пешка, не более; только без пешки тоже партия уже иная совсем. А мы, представь, пешечку эту – по-незаметному – в карман! Всё! Рассыпалась вся их партия!.. Ладно, без пешечки, допустим, они наново все переиграли; а мы ее, пешечку, из кармана – да и в дамки! Была пешка – стал самый что ни есть ферзь! За кем выигрыш? за ними? При такой игре – черта-с два!.. Вот я до поры-то до времени сам себя в потаенном кармане, можно сказать, и схоронил. Ну, и чья взяла? Суди сам по результату… Понял хоть примерно, о чем я говорю?

— Если по правде – довольно смутно, — признался фон Штраубе.

— Не беда, — сказал Бурмасов, — еще будет время, поговорим. Сам-то я – знаешь сколько ломал над всем этим голову, пока что-то начал соображать?

— Где ж ты прятался столько времени?

— Это, что ли, вопрос! Мало ль потаенных углов в Петербурге!.. Одна беда – Филикарпий, подлец, подглядел, когда я уносил ноги… А Виола – нет чтобы сперва как следует допросить, — сама же сдуру его и хлопнула! Ну да мерзавцу и поделом… Видишь, все знаю!..

— А ее потом – кто? — спросил фон Штраубе.

— Эх!.. — погрустнел Василий и размочил тоску свою рюмкой водки. — Тут вишь какая история… Все еще любил я эту смурную. Чуял – пешка такая же, наподобие меня, надеялся уговорить, чтобы тоже схоронилась до поры до времени. В общем, телеграмму ей в гостиницу отбил, решил раскрыться… А она уже с пистолетиком наготове меня в своем нумере ждала. Видно, опасалась, что я этого Хлюста выведу на чистую воду. Стреляла-то она сам знаешь как. Кабы мне тогда подсвечник под руку не подвернулся… Ладно, за помин души… — Он еще себе налил и выпил в одиночку. — Хотя, — добавил затем, — какая там душа! Вся оказалась на корню запроданная. Потом я в ее бумагах порылся… Думал, она на одного только Хлюста работала, а там… Разве только в пользу какой-нибудь Гваделупы не шпионила!.. Кстати, на Валленрода я через ее бумаги вышел. И – видишь, как оно получилось-то вовремя! А то справляли бы сейчас по тебе тризну.

— Хлюста тоже ты на тот свет спровадил? — поинтересовался лейтенант.

— Если б и так – грех бы не велик, — сказал Бурмасов, — да только это он сам, ей-Богу. Увидал меня живого – так и дунул от меня по лестнице, как черт от ладана, вот шею невзначай-то себе и свернул. Туда ему, каналье, и дорога, хотя планы как раз у меня были другие: много чего вытрясти из него полагал – и насчет Суэцкого канала, и прочее… Вообще-то, по правде, не думаю, чтобы он шибко уж много знал. Хоть и высокопревосходительство – а тоже, поди, не фигура. Та же пешка, только возомнившая о себе.

— Пока что все у тебя, я смотрю, пешки, — вставил фон Штраубе. — Ну а кто же в таком случае фигуры – если знаешь, скажи.

Бурмасов уставился на него с удивлением, даже рюмку, не донеся до рта, опустил и отставил от себя.

— Про все фигуры покамест не скажу – не знаю, — ответил он. — Но про главную фигуру, про короля в этой партии – неужто еще не смекнул?

— Довольно, может, загадок, — устало взмолился лейтенант. — Давай, выкладывай.

— Какие уж тут загадки! — Василий смотрел на него несколько даже недоверчиво. — Я думал, уверен был – ты сам уже понял все. Я-то еще при том нашем разговоре, когда ты мне про себя, про тайну свою рассказал, — так я – почитай, сразу же… Нет, Борька, ты что, неужто – в самом деле, до сих пор еще?..

Фон Штраубе разозлился:

— Хватит! Скажешь наконец или нет?!

— Господи! — воскликнул Бурмасов так громко, что вся неказистая публика, находившаяся в трактире, повернула головы в их сторону, а половой пулей подлетел к нему: не надо ли "превосходительству" чего? Движением руки отослав полового, Василий перешел на громкий шепот, отчего голос его обрел еще более прожигающее свойство. — Господи! — повторил он. — Да ведь ты ж и есть этот самый король! В аллегорическом смысле, разумеется. Хотя, если задуматься, — то отчасти и в обычном тоже смысле… Вся ж эта партия, все комбинации – всё целиком вертится вокруг тебя! Пешкой, даже фигурой поважнее можно и поступиться; с исчезновением короля вся эта кутерьма теряет всяческий смысл… А вот мы его (тебя, то есть!) взяли – и… — С этими словами он влил в себя содержимое очередной рюмки, тем самым словно демонстрируя, как нечто, существовавшее миг назад, бесследно уходит в никуда. — Ну, понял ты наконец или нет?

Постепенно, с каждой рюмкой, он обретал свой привычный пьяно-возбужденный вид, когда, во избежание бури, спорить с ним лучше не стоило.

— Ладно, предположим… — почти что согласился с другом своим и спасителем фон Штраубе. — Предположим, эту аллегорию твою, с шахматами, отчасти могу понять и принять. Но как-то в ней у тебя так странно получается, что между пешкой и королем – пустота. Где, в таком случае, изволь сказать, остальные фигуры?

— Вот про фигуры… — Бурмасов запустил обе руки в шевелюру и тяжко задумался. — …Про фигуры я тебе покамест много не расскажу. Ты бы еще, в самом деле, спросил про ТОГО, КТО РАССТАВИЛ ИХ НА ДОСКЕ! Тут уж, — по тому, что ты поведал в тот раз о себе, — скорее твоя прерогатива… Впрочем, о фигурах… — Он подозрительно огляделся по сторонам, и шепот его вдруг стал почти беззвучным. — То-то и оно с этими фигуренциями: пропадают они!

— Как это?

— А вот так! — прошелестел Бурмасов. — Была – и нет!.. Думаешь, я сам понимаю?.. Я же, брат, за тобой тенью следовал. Гляжу – взяли тебя в клещи какие-то два клистира. Я их еще прежде заприметил; по всему, думал, шпики.