Пять дней - Дуглас Кеннеди

Ричард взял меня за руку:

— Не смейте так думать. Вы не сделали ничего дурного. Абсолютно ничего.

— У меня был бы его ребенок. Частичка его была бы здесь…

— Если б Эрик не поехал тогда на красный свет…

— На красный свет он поехал только по одной причине — потому что я была больна. Если б мы, несмотря на мое недомогание, поехали в Бостон…

— Лора, прошу вас, прекратите. Вы не причастны к гибели Эрика. Вмешался случай, вот и все.

— Но ведь после у меня был выбор… а я что сделала? Загнала себя в угол, согласилась жить так, как мне не нравится. Мама, не знавшая про мой первый аборт, решительно заявила мне, что она «обо всем позаботится», если я хочу прервать беременность. Даже Дэн не возражал против аборта. Но я ни в какую. Чувство вины, раздиравшее меня, было столь сокрушительным, столь неизведанным и бичующим, что я настояла на том, чтобы сохранить этого ребенка. И чтобы угодить родителям Дэна — они были баптистами архаичных взглядов, — мы тем же летом поженились. Но мама даже за неделю до свадьбы все еще пыталась отговорить меня от этого брака. Убеждала меня, что я совершаю самую большую ошибку в своей жизни. Но…

Я взяла свой бокал с коктейлем, осушила его, стискивая руку Ричарда, чувствуя, как алкоголь заглушает боль, которую я носила в себе многие годы, десятилетия.

— Каждый божий день я благодарю судьбу за то, что она подарила мне двух чудесных детей. Подумать только, если б тогда я прервала свою вторую беременность, теперь не было бы Бена — моего блестящего, невероятно талантливого мальчика… это сводит на нет все мои сожаления. И Салли тоже, моей девочки, которую я обожаю, которой сейчас приходится так не просто… ее бы тоже не было, если б я в свое время не решила остаться с Дэном. Так что… в жизни все относительно, не зря мы страдаем… — Я резко замолчала, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы, а из горла рвется всхлип. Но мне удалось его подавить. — И вот вопрос, который не дает мне покоя, — продолжала я. — Если б Эрик не сел на тот велосипед, моя жизнь текла бы теперь совершенно по иному руслу? Стала бы я врачом? Говорил бы мне мой умница муж, что я необыкновенная и удивительная женщина? Была бы я любима? Счастлива?

Глава 7

Была бы я любима? Счастлива?

Эти слова, после того как они были произнесены, на долгое мгновение будто повисли в воздухе. Они заполнили наступившее за тем молчание. Молчание, во время которого Ричард взял мою другую руку и припал взглядом к моему лицу. Потом он сказал:

— Но вы любимы.

Это заявление он сделал с такой спокойной силой в голосе, что я невольно напряглась всем телом. Я избегала смотреть на Ричарда, пока рассказывала ему свою длинную трагическую историю, а теперь не могла отвести от него глаз. Мне хотелось сказать ему то же самое — «но и вы любимы», — однако во мне проснулся природный страх. Я ступила на terra incognita, где не была с восемнадцати лет. И в ту пору, когда я была безумно влюблена в Эрика, я еще ничего не знала про серьезные жизненные переплетения и разочарования, что копятся в душе. В последние годы я решила для себя, что страсть, пыл, какая-то особая интимная близость, не говоря уже об истинной любви, — это все не для меня…

Нет, все это слишком удивительно, слишком быстро, слишком запутанно. Я боялась даже подступать к тому, что чувствовала в данный момент, что хотела выплеснуть в безумии романтического порыва… на что, я знала, не смогу решиться. Ибо это означало, что я должна дать волю своим чувствам — впервые за двадцать с лишним лет.

Я высвободила свои руки из ладоней Ричарда.

— Я что-то не то сказал? — спросил он.

Я отвела взгляд от его лица и стала соломинкой для коктейля вычерчивать невидимые круги на картонной подставке под бокал, что лежала передо мной на столе.

— Нет, — наконец произнесла я. — Ваши слова восхитительны. Но я не могу…

На ум сразу пришли разные слова: принять, признать, допустить, согласиться, смириться…

Я не закончила фразу. Моя соломинка, как заводная, продолжала выводить круги на картонке. Ты ведешь себя нелепо, говорила я себе. Отказываешься от возможности, о которой мечтала с…

Вскоре после похорон Эрика я села в его «вольво» и поехала к реке, протекавшей неподалеку от нашего жилища. Была поздняя весна, день выдался чудесный — солнце светило во всю, на небе ни облачка, на безмятежной водной глади ни малейшей ряби. И я невольно подумала: какой идеальный день, и я его вижу, а Эрик — нет. И меня тут же пронзила другая мысль: я никогда больше не услышу его голоса, не почувствую его прикосновения, тепла его тела, он никогда больше не прошепчет мне слов любви в минуты интимной близости. И горе с новой силой захлестнуло меня — горе саднящее, всепоглощающее, такое острое… мне казалось, что каждым своим вдохом я оскорбляю память Эрика. Помнится, я погрузилась в оцепенение, была опустошена, не могла больше плакать (ибо всю минувшую неделю плакала, не переставая). Глядя на реку, думая о том, что потеряла своего суженого, я говорила себе, что больше никогда-никогда не встречу такую любовь, что впереди меня не ждет ничего, кроме эмоциональной стерильности. Да, я понимаю, что теперь все это звучит ужасно мелодраматично и печально. Но в свете того, что сейчас сказал мне Ричард — и моей трусливой реакции, — мое сознание затуманила еще одна тревожная мысль: решив тогда, много лет назад, что мне не суждено больше познать такой невероятной любви, не настроила ли я себя умышленно на то, чтобы это пророчество исполнилось? Я знала, что Дэн никогда не будет таким, как Эрик. Не потому ли я вышла за него? Ибо наши с ним отношения, лишенные страсти, накала, пронзительности — всего, что связывало меня с Эриком, — станут залогом того, что мое чувство утраты никогда не ослабеет?

Ни с того ни с сего я вдруг взяла Ричарда за руки. Призналась:

— Понимаете… я боюсь.

— Я тоже.

— И когда вы?.. — Я оборвала себя на полуслове.

— Когда я понял? — уточнил он. — Вчера, в тот момент, когда вы читали стихотворение.

— Хоть и невыразительно?

— Я бы так не сказал. В любом случае, слушая вас, я утвердился в своих подозрениях, возникших у меня с первых минут нашего знакомства: что вы, как и я, одиноки. Одиноки многие годы.

Я стиснула в кулаки свои руки, лежавшие в его ладонях:

— Это вы правильно поняли.

— И та история, что вы рассказали… про Эрика… и то, что вы, как вам кажется, загнали себя в угол, согласившись жить так, как вам не нравится…

— Я знаю, что это и ваш случай.

— Так же, как я знаю, что вы — это все, что я надеялся, мечтал найти…

— Как вы можете это знать? Мы знакомы всего несколько часов.

— Когда встречаешь родную душу, чтобы понять это, достаточно пяти минут.

— А вы уверены…

— Я еще никогда так не был уверен в этом, как сейчас.

— А по-настоящему любили?..

— Как вы с Эриком любили друг друга?

— Да, так же сильно и глубоко.

— Однажды. Когда мне было двадцать три. Женщину по имени Сара. Библиотекаршу из Брансуика. Она работала в библиотеке колледжа. И… — Он на мгновение умолк, потом сказал: — Я не хотел бы об этом говорить…

— Почему?

— Потому что эту историю я никогда не рассказывал.

— Потому что…

— Потому что в то время она была замужем. Потому что я совершил большую ошибку. И до сих пор сожалею об этом. Потому что…

Теперь Ричард убрал свои руки из моих. Стал беспокойно барабанить пальцами по столу. Так обычно делал моей отец, когда ему отчаянно хотелось закурить, но он вроде бы бросил.

— Продолжайте, — тихо попросила я.

Снова барабанная дробь по столу. Я видела, что он сильно напряжен. Секрет, хранимый годами — никогда не обсуждавшийся, никогда не анализировавшийся в разговоре с другим разумным существом, — самая сокровенная форма сожаления. Особенно если для тебя это своего рода образец, по которому ты меряешь все события дальнейшей жизни. Судя по тому, что Ричард отказывался открыть что-либо, кроме имени своей бывшей возлюбленной, сам факт, что это был роман и, по его мнению, ошибка…

— Сара Рэдли, — заговорил Ричард, избегая моего взгляда. — Ее полное имя. Сара Мейкпис Рэдли. Как вы, наверно, догадались, коренная[44] американка. В действительности ультракоренная. Из знатной бостонской семьи, попавшей в стесненные обстоятельства, как пишут в некоторых викторианских романах. Училась в Радклиффе, когда это был еще Радклифф. Одно время недолго работала в одном из нью-йоркских журналов. Познакомилась с докторантом из Колумбийского университета. Вступила с ним в любовную связь. Забеременела. Убедила себя в том, что между ними любовь, хотя в душе понимала, что проблем много, и самая серьезная состояла в том, что Кэлвин (так его звали), как она подозревала, был скрытым гомосексуалистом. Однако, будучи истинной коренной американкой из Бостона, она, узнав, что находится в положении, приняла решение, единственно достойное истинной американки, тем более что Кэлвин был невероятно способный человек широких интеллектуальных интересов и запросов. Поэтому, когда он получил место доцента в Боудене, она вышла за него замуж, и они уехали в Брансуик. Это было в конце семидесятых — в ту пору, когда Мэн еще считался захолустным провинциальным штатом. Но Саре колледж понравился, понравились умные люди из числа преподавателей. Она нашла работу в картотечном отделе библиотеки. Родила мальчика — Честера… да, она и ее муж были приверженцами традиционных американских имен, бывших в моде в XIX веке. Когда малышу было семь месяцев, она, однажды утром придя в детскую, увидела, что он лежит в своей кроватке бездыханный. Одна из тех «смертей в колыбели», о которых мы иногда читаем. Внезапная, неожиданная и оттого еще более страшная и жестокая. Сара, однако, удивила всех в Брансуике своей стойкостью: свое неутешное горе на людях не демонстрировала, держалась с неизменным достоинством, если можно так выразиться. Я познакомился с ней спустя восемь месяцев после смерти ее сына: ей требовалось оформить новую страховку на дом, и кто-то порекомендовал нашу компанию. Я уже слышал про ее горе, но, когда она вошла в мой офис, меня особенно удивило, что она ничем не выдавала того ужаса, в который превратилась ее жизнь. Вы, конечно, знаете по своей работе, что есть люди, которые с ходу начинают грузить вас подробностями своего существования. Есть и такие, которых стоит немного подтолкнуть, и они тоже начинают жаловаться на свою нелегкую жизнь. А Сара была воплощенная деловитость. В какой-то момент, когда мы заполняли необходимые бланки, она сообщила, что у нее нет иждивенцев, хоть она и замужем, и потом добавила: «Но вы, должно быть, уже и сами знаете». Ее прямота поразила меня и привела в некоторое замешательство. И я, конечно, был восхищен ее элегантностью и интеллектом. Она не была такой красавицей, как вы. В принципе, она обладала довольно заурядной внешностью. Но ей была присуща некая величавая степенность, какую можно видеть в некрасивых, с заостренными чертами, но удивительно чувственных лицах жен голландских бюргеров на портретах Вермеера, приносивших автору стабильный доход на протяжении многих лет. С самого начала мне стало ясно, что у нее невообразимо живой ум. Она была очень начитанной. До знакомства с вами более начитанного человека я не встречал. Узнав, что она работает в библиотеке Боудена, я спросил, не может ли она случаем найти для меня одну книгу. «Какую?» — осведомилась она. Я искал «Дневники» Пипса,[45] которые в то время, наверно, можно было бы заказать в каком-нибудь из антикварных книжных магазинов штата, но они стоили немалых денег, а я не мог себе позволить такой расход. Публичная библиотека Бата располагала одним экземпляром этой книги, но тот недавно развалился. Я неоднократно просил библиотекаршу заказать для меня эту книгу, но она неизменно отказывалась потратить сорок долларов из средств налогоплательщиков (по тем временам немалые деньги) на издание, которое никто, кроме меня, в библиотеке брать не будет. Поэтому я спросил у Сары, не может ли она достать для меня эти «Дневники». Широкая улыбка озарила ее лицо. «До вас, — сказала она, — я еще не встречала никого, кто проявил бы хоть малейший интерес к одному из моих эталонных писателей». Именно так и сказала. Эталонных писателей. Думаю, я влюбился в нее сразу же, как только она это произнесла. И думаю, она сразу это поняла. Она пригласила меня на обед. Прежде ни одна женщина не приглашала меня на обед. Она была всего на семь лет старше меня… когда мы познакомились, ей было тридцать… но производила впечатление человека, который искушен в жизни и лишен всяких предрассудков. Она привела меня в один очень милый ресторанчик в Брансуике, настояла на том, чтобы за обедом мы выпили бутылочку вина — «Сент-Эмильон», как сейчас помню. Делами компании все еще главным образом заведовал отец, и он, как сержант-инструктор морской пехоты, каковым когда-то был, отслеживал все мои передвижения во время рабочего дня. Я по-прежнему жил с родителями, ибо отец считал, что мне незачем тратить деньги на съемную квартиру, хотя он купил мне подержанный «шевроле» — подарок по случаю окончания университета и «поступления на работу в фирму», как он называл наше агентство из двух человек. В общем, я жил с родителями, хотя и занимал комнату в полуподвальном этаже, что позволяло мне вечерами чувствовать себя в какой-то степени независимым… правда, отец частенько ворчал на меня, если видел, что я читаю допоздна. Он страдал бессонницей. Обычно спать ложился в половине десятого, но в полночь всегда вставал и на несколько минут выходил на улицу прогуляться… на самом деле, проверял, горит у меня свет или нет. Почему я не уехал из дома, почему подчинился требованию отца и стал работать в семейной фирме, а не строить собственную жизнь?.. Об этом я горько сожалею до сего дня. В общем, за обедом я поведал Саре кое-что о себе. Она умела ненавязчиво задавать вопросы. Выудила из меня, что я хочу быть писателем, что я опубликовал один рассказ, что у меня несносный отец с диктаторскими замашками. Она заставила меня рассказать о своих литературных пристрастиях, а еще выяснила, что у меня весьма небольшой опыт в сердечных делах, если таковым можно считать короткий четырехмесячный роман со студенткой выпускного курса по имени Элисон в годы учебы в Университете штата Мэн. Сара в свою очередь рассказала мне кое-что о себе. «Вам известно, что у меня умер ребенок, — начала она. — Вряд ли я когда-нибудь оправлюсь от этой утраты, хотя на людях я всегда буду держаться с достоинством. Вам, очевидно, также известно, что у моего мужа любовный роман с профессором Гарвардского университета по имени Элиот… но пока, приличия ради, внешне мы держимся как благопристойная супружеская чета. На неделе мы живем вместе, потому что Кэлвин преподает в колледже. На выходные он уезжает к Элиоту. Мы с мужем по-прежнему большие друзья. Детей у нас больше не будет. Это мое решение: ведь если я снова стану матерью, меня постоянно будет преследовать страх возможной трагедии и невосполнимой утраты, а жить каждый день с этим я не смогу. Я смирилась со своим решением, хотя это мучительно. Так же, как смирилась с новой жизнью Кэлвина, хотя о его наклонностях я более или менее точно знала практически с первых дней нашего знакомства в Нью-Йорке восемь лет назад. В том, что касается моей личной жизни, Кэлвин дал мне carte blanche. Поэтому по окончании обеда я предлагаю поехать ко мне — Кэлвина сегодня нет дома — и лечь в постель». Так вот прямо и сказала. Без иносказаний и намеков. Без всяких там «давайте узнаем друг друга лучше». Без опаски, без страха. Она остановила свой выбор на мне. И я, конечно, хотел, чтобы она меня выбрала. И за семь месяцев, что мы были любовниками, она многому меня научила. Причем не только в постели. Боже, это во мне, должно быть, говорит второй «Манхэттен».