Японский любовник - Альенде Исабель

2 августа 1994 года

Жить в неуверенности, без прочности, без планов и целей, отдаваться полету подобно птице на ветру — вот чему я научился во время паломничества. Тебя удивляет, что в шестьдесят два года я до сих пор способен ни с того ни с сего отправиться странствовать без маршрута и багажа, как мальчишка-автостопщик, что я исчезаю на неопределенное время, не звоню и не пишу, и что по возвращении не могу рассказать тебе, где я был. Альма, это никакая не тайна. Я иду, вот и все. Чтобы жить в дороге, мне нужно очень мало, почти ничего. Ах, свобода! Я ухожу, но всегда уношу тебя в своей памяти.

Ичи

ОСЕНЬ

Ленни Билл пришел к Альме в Ларк-Хаус через день после того, как она не явилась на свидание в парк, на их скамейку. Дверь открыла Ирина, перед началом своей смены помогавшая хозяйке одеться.

— Я тебя ждал, Альма. Ты опоздала, — сказал Ленни.

— Жизнь слишком коротка для пунктуальности, — ответила она со вздохом.

Вот уже несколько дней Ирина приходила пораньше, чтобы накормить ее завтраком, проследить за ее мытьем в душе и одеть, но ни хозяйка, ни помощница об этом не говорили, потому что иначе следовало бы признать, что Альма больше не может обходиться без помощи и должна перейти на второй уровень или вернуться к семье в Си-Клифф. Женщины предпочитали воспринимать эту внезапную слабость как временное неудобство. Сет предлагал Ирине бросить работу в Ларк-Хаус, отказаться от комнаты, которую он называл крысятником, и окончательно переехать к нему, однако девушка одной ногой оставалась в Беркли, чтобы не угодить в ловушку зависимости, пугавшую ее не меньше, нем Альму пугала мысль о втором уровне в Ларк-Хаус. Когда она попробовала объяснить это Сету, такое сравнение оскорбило парня.

Отсутствие Неко подействовало на Альму как инфаркт: у нее стала болеть грудь. Она то и дело принимала за своего кота то диванную подушку, то завернувшийся угол ковра, то небрежно повешенное пальто, то тень от дерева за окном. На протяжении восемнадцати лет Неко был ее компаньоном. Чтобы не разговаривать сама с собой, она разговаривала с ним, оставаясь в спокойной уверенности, что он ничего не ответит, но в своей кошачьей мудрости все понимает. Хозяйку и питомца роднило сходство темпераментов: оба были высокомерными ленивыми одиночками. Альма любила его не только за внешнюю непривлекательность, но и за изъяны, которые оставило время: залысины в шерстке, искривленный хвост, брюшко бонвивана. Ей не хватало кота в постели: трудно стало засыпать, не чувствуя тяжести Неко под боком или в ногах. Не считая Кирстен, этот кот был единственным существом, которое могло к ней приласкаться. Ирине тоже этого хотелось бы: сделать Альме массаж, помыть голову, подровнять ногти — в общем, найти способ стать ей ближе физически, но такой интимности эта женщина никому не позволяла. Для Ирины подобные прикосновения к другим старушкам из Ларк-Хаус были вполне естественны; постепенно она начинала хотеть такого контакта и с Сетом. Девушка попробовала заместить отсутствие Неко в постели Альмы теплой грелкой, но от этого нелепого средства боль утраты становилась только горше, и когда Ирина предложила хозяйке сходить в Общество защиты животных и раздобыть нового кота, Альма объяснила, что не может заводить животное, которое проживет дольше ее самой. Неко был ее последним котом.

В тот день София, собака Ленни, осталась ждать на пороге, как делала она, когда Неко был жив и защищал свою территорию; София мела по полу хвостом, дожидаясь прогулки, однако Альма была так измотана одеванием, что не могла подняться с дивана. «Оставляю вас в хороших руках, Альма», — попрощалась Ирина. Ленни с беспокойством отметил перемены во внешности подруги и в самой квартире, которая давно не проветривалась и пропахла благовонными палочками и умирающими гардениями.

— Что с тобой, дорогая?

— Ничего серьезного. Наверно, что-то с ушами, и от этого я теряю равновесие. А иногда в груди как будто слон трубит.

— А что говорит твой доктор?

— Никаких докторов, анализов и больниц! Стоит в это ввязаться — и больше уже не вылезешь. И никаких Беласко! Они все драматизируют, сразу устроят мне веселую жизнь.

— Не вздумай умирать раньше меня, Альма. Вспомни, о чем мы договаривались. Я приехал сюда, чтобы умереть у тебя на руках, а не наоборот, — хмыкнул Ленни.

— Я и не забываю. Но если у меня не получится, ты можешь обратиться к Кэти.

Эта дружба, случившаяся поздно и смакуемая, как выдержанное вино, придавала цвет реальности, которая для обоих неотвратимо теряла былую яркость. Альма по складу характера была одиночкой, никогда не ощущавшей своего одиночества. Она прожила жизнь, укоренившись в семье Беласко, под защитой дяди с тетей, в просторном особняке Си-Клифф, за который отвечали другие люди свекровь, мажордом, невестка, — вечно пребывая на положении гостьи. Альма, где бы ни оказалась, повсюду чувствовала себя другой, невключенной, но это не составляло для нее проблемы — наоборот, служило причиной для гордости, потому что поддерживало ее самомнение загадочной нелюдимой художницы, неясно в чем, но превосходящей прочих смертных. Альма не чувствовала потребности сливаться с окружающими — людей в целом она почитала глупыми, при возможности жестокими, а в лучшем случае сентиментальными; эти суждения она остерегалась высказывать прилюдно, но к старости еще больше в них укрепилась. Подводя итог, Альма видела, что за восемьдесят с лишком лет любила очень немногих, зато пылко, идеализируя любимых с отчаянной романтичностью, отметавшей все свидетельства реальности. Альма не страдала от разрушительных влюбленностей в юности, через университет прошла в одиночку, путешествовала и работала одна, не заводила партнеров и компаньонов — только подчиненных; все это она заместила сумасшедшей любовью к Ичимеи Фукуде и безусловной дружбой с Натаниэлем Беласко, которого вспоминала не как мужа, а как самого близкого друга. На последнем этапе жизни у нее был Ичимеи, ее легендарный возлюбленный, внук Сет, Ирина, Ленни и Кэти — за много лет эти люди ближе всех подошли к дружбе с нею; благодаря им Альма была избавлена от скуки, одного из страшнейших бичей старости. Прочие постояльцы Ларк-Хаус были для Альмы как вид на бухту: художница наслаждалась им издали, не замочив ног. В течение полувека эта женщина была заметной фигурой в маленьком высшем обществе Сан-Франциско, она появлялась в опере, на благотворительных вечерах и на обязательных публичных мероприятиях, оберегаемая непреодолимой дистанцией, которую устанавливала сразу же, первыми словами приветствия. Ленни Биллу она как-то сказала, что не выносит шума, пустой болтовни и индивидуальных особенностей — только неясное сочувствие к страдающему человечеству спасает ее от психопатии. Легко сострадать несчастным, которых не знаешь. Человеческие особи ей не нравились, она предпочитала котов. Людей она переносила в малых дозах, группы больше трех уже вызывали у нее несварение. Альма Беласко всегда избегала объединений, клубов и политических партий, не сражалась ни за какое дело, хотя бы и почитая его правым, — феминизм, гражданские права или мир на планете. «Я не выхожу защищать китов, чтобы не оказаться среди экологов», — говорила она. Альма никогда не жертвовала собой ради другого человека или идеала, самоотречение не входило в число ее добродетелей. Кроме Натаниэля во время его болезни, ей не приходилось ни за кем ухаживать, даже за собственным сыном. Материнство не явилось для нее тем ураганом обожания и тревоги, который якобы подхватывает всех матерей, — то была спокойная, сдержанная нежность. Ларри присутствовал в ее жизни основательно и безусловно, она любила сына со смесью абсолютного доверия и давней привычки — это было удобное чувство, которое почти ничего от нее не требовало. Альма любила Исаака и Лиллиан Беласко, восхищалась ими, продолжала называть дядюшкой и тетушкой и после того, как они стали для нее свекром и свекровью, но к ней не перешло ничего от их деятельной доброты и потребности в служении.