Мальтийская цепь - Михаил Волконский

Раз только цесаревич, приехав как-то в Гатчину на несколько дней и встретив мельком Литту, сказал ему мимоходом:

– Она все еще здесь, в Петербурге, никуда не показывается… больна…

Граф видел, что цесаревич помнил их разговор, и с благодарностью взглянул на него, но ничего не ответил, и великий князь не продолжал разговора.

Брак великой княжны Александры Павловны с шведским королем не состоялся. Это Литта узнал по тому страшно гневному и недовольному настроению, в котором цесаревич вернулся в Гатчину. Он долгое время был не в духе, и никто не видел его.

Дело Литты между тем тянулось в судебных инстанциях. С него взыскивали полностью по распискам; о результатах обыска не было никаких сведений, хотя Литта еще в Петербурге написал подробную записку с объяснением, что не знает, какие письма были найдены у него, потому что они были подброшены в ночь пред обыском его камердинером.

В Гатчину к нему не посмели еще явиться и как бы оставляли его в покое, хотя Литта знал, что Зубов не остановится ни перед чем и, по всем вероятиям, его записка не будет иметь влияния. Отчасти он рассчитывал на заступничество цесаревича; последнему он ничего еще не говорил, но решил найти случай рассказать все, когда это будет нужно.

К графу приезжал из города подьячий из суда, по исковому делу, и намекал на то, что при известных с его стороны «действиях» можно затянуть дело. Литта прогнал его. Подьячий обещал, что в таком случае дело решится очень скоро и Литте будут предстоять большие неприятности. С Мальты известий не было.

В таком положении застала графа осень. Дни становились короче и холоднее. Гатчинский домик, в котором жил Литта, летом – уютный и скрытый густою зеленью, стал менее приветлив и сквозил уже своими стенами меж оголившимся переплетением скрывавших его прежде деревьев и акаций. Ветер по вечерам начинал напевать свою жалобную песню. Небо с утра закутывалось серым пологом плотного тумана. Было сыро, темно, неприветливо.

XIII. Доносчик открыт

– Извините, ваше сиятельство, что обеспокоил вас, – входя в комнату Литты, произнес человек в простом мещанском платье, кланяясь и вытирая промокшие от только что выпавшего первого снега сапоги о порог, к крайнему огорчению гатчинского солдатика, который исполнял все обязанности при Литте, давно распустившем свою прислугу.

Граф обернулся от стола, за которым сидел (он писал свои записки), и, посмотрев на вошедшего, спросил, что ему нужно и кто он такой.

– Вольноотпущенный человек графов Скавронских, – ответил тот с поклоном. – Имею доложить вашему сиятельству…

При произнесенном им имени Литта встал со своего места и, подойдя к посетителю, переспросил:

– Графов Скавронских? Ты прислан…

Но Литта не договорил своего вопроса, потому что сердце его сжалось.

– Нет-с, я сам пришел, по собственной, так сказать, воле, пешком… Слава Богу, что отыскал-то вас.

Блеснувшая было надежда получить хоть какое-нибудь известие о графине исчезла, и Литта тяжело вздохнул. «Места, верно, пришел искать», – подумал он. А вольноотпущенный Скавронских продолжал:

– Я, ваше сиятельство, все время с покойным графом за границей был и по-итальянски несколько не только понимать, но и говорить могу, а после, как умер граф, так ее сиятельство всем служившим при них вольную дала.

«Ну, так и есть», – решил Литта и спросил:

– Что ж тебе? Ты служишь где-нибудь?

– В кондитерской Гидля, там очень хорошую цену дают, особливо кто иностранные языки понимает.

Литта стал внимательнее прислушиваться.

– Да. Так что же ты ко мне-то пришел? – спросил он снова.

– А вот пусть они выйдут, – кивнул человек на солдата, – тогда будет удобнее рассказать.

Литта велел солдату выйти.

Посетитель притворил дверь и, приблизившись на цыпочках к графу, словно подкравшись к нему, таинственно заговорил:

– В той самой кондитерской есть, ваше сиятельство, совсем назади, надо вам сказать, комната… Постоянно она бывает заперта, и ключ у самого хозяина…

– Знаю! – перебил его Литта.

Тот недоверчиво взглянул, как бы сомневаясь, что граф действительно знает, но все же продолжал:

– Так вот, давно хотелось мне узнать, что там есть, в этой комнате… Надысь вечером это пробрался я коридором к самой двери. Темно было… только щелка маленькая, и из нее свет идет в темноту-то ко мне. Приложил я глаз… и вижу: стол, а у стола сидят двое: один – пишет, а другой – ему говорит… Тот, что пишет, переспрашивает и опять пишет… и все в тетрадку заглядывает… И только, слышу я, говорят они про вас.

– Про меня? – переспросил Литта.

– Видит Бог, про вас… граф; говорят «Джулио Литта».

– Откуда же ты знаешь меня?

– Да как же мне не знать? – засмеялся человек. – Разумеется, знаю. И вот говорит один по-итальянски. А я-то ведь понимаю, а потому приложил ухо и слушаю. «Граф Литта, – говорит, – наш враг теперь навсегда, и ничего мы с ним не поделаем. Коли деньгами давить, так это ему ничего. . А вот письма его насчет сношения с Польшей, так это дело будет другое».

– Как с Польшей? – удивился Литта.

– С Польшей… Один даже по-русски сказал – Варшава. «Их, – говорит, – у него нашли, а оказались они у него благодаря камердинеру; так теперь нужно его научить, что говорить»… Только слышу третий голос там. Посмотрел в щель – вижу, подошел к ним такой, и впрямь камердинер.

– Довольно, – остановил его Литта, – довольно!.. Теперь я понимаю… все понял.

– Так вот я и думаю, как бы это все вашему сиятельству рассказать, потому что дело здесь не совсем чистое выходит… ну и пошел.

Литта закрыл руками лицо.

«Гадость-то людская, – подумал он, – гадость-то!.. А ведь вот, однако ж, совсем чужой человек пришел – предупреждает. . Как это все сплетается!»

Теперь он знал, по крайней мере, какую новую клевету взводили на него. И в эту минуту ему показалось, что это было уже слишком много, что почти сверхчеловеческие силы восстали против него и что ему уже не выправиться теперь, не выпутаться.

– Но как же это ты пешком пришел? Откуда же ты меня-то знаешь? – спросил немного погодя граф Литта.

– А конюха Дмитрия забыли? Батюшка, ваше сиятельство, из-за вас я человеком стал, – век я не забуду… к больному не побрезговали прийти, а то бы погибать мне, как собаке! – И Дмитрий стер рукавом навернувшиеся у него слезы, стараясь сделать это незаметно.

XIV. Доклад императрице

С погодой происходило между тем что-то странное. В самых последних числах сентября разразилась гроза над Петербургом, и в народе говорили, что такое необычное явление не предвещает ничего доброго. В октябре метеор упал за каретой государыни. Снег выпал, и морозы завернули быстро. Все ожидали почему-то тревожной, беспокойной зимы.

К началу ноября императрица, видимо, чувствовала себя нехорошо и даже не скрывала этого. Причиной тому были, как ходил слух, неудача с браком великой княжны Александры Павловны и отказ шведского короля, сильно подействовавший на самолюбие императрицы Екатерины.

Государыня изменила свои привычки. По воскресеньям не выходила к обедне, оставалась вечером в своей спальне, и обыкновенно проводившие у нее конец дня великий князь Александр с супругою не были приглашаемы в последнее время. С докладами она принимала лишь самых близких лиц.

Четвертого ноября Зубов вошел к ней и поразился болезненным, усталым видом государыни. Она сидела в кресле у своего столика. Он с беспокойством, внимательно и пытливо остановил на ней взгляд.

– Ну, что смотришь? – спросила она. – Что? Изменилась я?

– Нет, напротив, – поспешил успокоить ее Зубов, – если и изменились, то к лучшему… Напротив, сегодня у вас вид гораздо лучше! – солгал он.

Государыня вздохнула и, как бы желая доказать, что ей действительно лучше, и подбадриваясь, показала ему на стул против себя, а затем проговорила:

– Ну, покажи, что у тебя там?

Она, согласно своему правилу, что «нельзя прожить ни одного дня без того, чтобы не писать», уже занималась сегодня утром составлением сенатского устава – работою, которой предавалась в последнее время.

– Что, много бумаг? – спросила она опять, надевая очки, пока Зубов усаживался на стул и раскрывал папку с делами.

– Нет, ваше величество, немного, – ответил он и начал докладывать, наученный, почти как канарейка с дудочки, Грибовским.

Принявшись за дела, Екатерина как бы оживилась и забыла свое недомогание.

– А ты знаешь, – вдруг остановилась она, – сегодня в моей комнате часы остановились… это в первый раз в жизни.

Зубов опять с тревогой поглядел на нее и, подождав минуту, продолжал доклад, привыкнув уже к этим посторонним замечаниям, которые иногда государыня имела привычку делать. У нее была удивительная способность думать иногда зараз о нескольких самых разнородных предметах, почему-нибудь интересовавших ее.

– Вот тут есть одно дело, – говорил Зубов, – не совсем приятное… о графе Литте, мальтийском моряке.