Любовь - Тони Мориссон

Теперь они в изнеможении, обеих клонит в сон, быть может вечный, и они не говорят о зарождении греха. Все равно никакой идагей им в этом не поможет.

Гида опять пьет анальгетик; проглотила, закашлялась. Кашель трудный, с хрипами, и долго не проходит.

Где у тебя болит?

Да где только не болит.

Скоро рассвет.

И что тогда?

Я вытащу тебя.

Да уж конечно.

О! Смотри, что я нашла.

Кристина поднимает с полу мешочек, открывает его, и оттуда высыпаются пять джеков и резиновый мяч. Она собирает джеки и вновь раскидывает по полу. Пять – для игры маловато. Кристина снимает с руки кольца, дополняет ими набор. Звездочки джеков вперемешку с бриллиантами влажно поблескивают в мерцании свечи. Бросить мяч Гида не может, но сгребать к себе джеки – тут и ее пальцы справятся.

Моей матери только одно во мне и нравилось – то, что я ненавидела тебя.

Говорят, моему отцу он дал двести долларов, а маме сумочку.

Но ты же ведь сама хотела, разве нет? Хотела или нет?

Кристина быстро загребает четыре джека и со стоном морщится. Какой-то штырь пронзает ей лопатку, боль отдается в плечо и по всей руке.

Я хотела быть с тобой. Думала, выйду за него, и мы всегда будем вместе.

А я хотела поехать с вами в ваше свадебное путешествие.

И жаль, что не поехала. А с сексом, кстати, как у вас было? Да в то время вроде забавно казалось. Как поймешь? Сравнить-то не с чем. Что, никогда в жизни? Один раз было. Эй, Каллистия!

Да лучше уж про наши пикники вспоминать. Помнишь?

Еще бы. Корзинка, в ней всякие вкусности.

И лимонад.

А семечек не было. Л. у нас семечки отбирала.

А сосиски или ветчина?

Ну что ты, ветчина, конечно. К сосискам Л. бы нас на выстрел не подпустила.

А помнишь дождь? Мне все какой-то дождь вспоминается.

Нет, светлячки. Я светлячков помню.

Ты все пыталась их по банкам рассаживать.

А ты мне не давала.

А помнишь, черепахи нас напугали?

Ты плачешь.

А сама-то!

Я?

Ага.

Что-то я тебя почти не слышу.

Вот – руку… руку возьми.

Такие дела, подружка. Он у меня все детство отнял.

А у меня он отнял всю тебя.

А небо помнишь? Когда солнце шло к закату?

И песок. Он становился бледно-голубым.

И звезды. Сперва их всего несколько.

А потом так много, что они весь этот мудацкий мир освещают.

Ах, чудо. Какая красота.

Любовь моя. Ты правда моя любовь.

Ихо-тидагей. Олчи-мидагей.

Где нет ни фонарей, ни кричащих вспышек неона, ночь бездонна и приходит подчас как облегчение. Устраняется надобность что-то высматривать, от чего-то скрываться. Ворам ночь нужна для скрытности, но наслаждаться ею им не дано. Матери ждут ее, но и во сне они настороже. Самое главное, что дает ночь, это возможность затаиться, чтобы тебя не видели. Сделаться как звезды, которые живут своей жизнью, не думая одна о другой; или как лишенные оправы бриллианты, свободные, ставшие красивыми камнями.

На выкрик «Есть тут кто?» ему не ответили. Следуя за слабеньким лучом фонарика, Роумен пересекает вестибюль и подымается по ступенькам. Скоро станет светло, но сейчас тьма кромешная. Он слышит тихое похрапывание от себя слева – ага, там приоткрытая дверь. Распахивает ее пошире, и луч высвечивает двух женщин. Подходит ближе. Обе выглядят спящими, но дышит лишь одна. Та, что не дышит, лежит на спине, откинув левую руку, а правой обнимает за шею другую, которая похрапывает ей в плечо. Почувствовав направленный на лицо свет, дремавшая шевельнулась, собралась с мыслями и говорит: «Ты опоздал» – как будто у них была назначена встреча. Как будто он, угнав машину, сделал это не по внутреннему побуждению, а выполняя ее поручение. Как будто то, что Джуниор ему сообщила, полная чушь.

Он спал, проснулся, задумал раздобыть чего-нибудь поесть, и тут она рассказала.

– Ты их что – так и бросила?

– А на черта они мне сдались?… Да ты свет, свет погаси, душка.

Роумен уже тянулся к выключателю, но вдруг поймал себя на том, что другой рукой сгреб в кулак ключи от машины. Встал и оделся. Джуниор что-то говорила, кричала на него, но он не вникал. Бросился с места в карьер – бегом вниз по лестнице, вон из дома, а в ушах, подстегивая, звучал тихий дедушкин голос: «И безнадежного ничего тут нет, Роумен. Даже и думать забудь». А я-то глупец! Клоун! Ведь он пытался предупредить меня, заставить меня слушать, понять, что прежний Роумен – тот хлюпик, что не смог не развязать шнурки, которыми были связаны руки у девчонки, которая не хотела, – куда круче того, который не мог не валять по всему чердаку девчонку, которая хотела сама.

Он задним ходом выехал к дороге, развернулся и дал газ. Не гони, уговаривал он сам себя. Не гони. Дорога без обочин. Канавы по обе стороны так и манят. Одна фара мигнула и погасла.

Джуниор сидела, прижав колени к груди и обхватив их руками. Раскачиваясь взад-вперед, вспоминала, как Роумен поднял из воды ее ногу и стал лизать, как леденец. Нет, это позже началось, когда они вылезли из ванны, оба мокрые и чистые, как младенцы, – да, вот тогда она и почувствовала, что скользит. Что-то внутри куда-то съехало, и она заметила, что кружится голова, но это было приятно. Чувство прочной защищенности, которое она испытала в первую проведенную в доме ночь, уступило место тревожному упоению, которое и радовало, и пугало. Потом, закрыв глаза, она лежала на спине, проникаясь новым ощущением. В конце концов повернулась, заглянула Роумену в лицо. В глубоком посткоитальном забытьи он спал, приоткрыв рот, чуть дыша, и не шевелился. Красивый мальчик, которым она наслаждалась, словно он воплощал в себе все праздники, все пиршества и дни рожденья, которых она была лишена. Ощущение смутной тревоги нарастало, и вдруг Джуниор поняла, как оно называется. Доселе чуждое, еще неведомое чувство, уже получившее одобрение и опору в том, что он лизал, словно леденец, ее ступню, захлестнуло ее, и она сделалась вся будто настежь распахнута, открыта и невинна. Вот почему чуть позже, когда он спросил во второй раз, она рассказала правду. Без обиняков, четко и ясно изложила факты. Его пораженный отклик «Ты их что – так и бросила?» удивил ее, как и его внезапный порыв куда-то бежать. Уже протягивая руку погасить свет, он вместо этого схватил ключи от машины и оделся мгновенно, будто пожарный. Она звала его по имени, кричала «Куда? Зачем?» – он не слушал. И убежал от нее.

Джуниор встала с кровати Гиды и пошла бродить по дому. Она не искала встречи с Хорошим Дядькой, не вынюхивала его одеколон. Он пропал еще несколько дней назад, не появился на чердаке отеля, не вернулся к себе в кабинет. Когда, стоя перед его портретом, она готовилась ему похвастаться, как ловко всех провела в отеле, ей уже смутно чудилась измена, но она гнала от себя подозрения, а тут еще Роумен пришел, и о Хорошем Дядьке она забыла. Потом был леденец, и Хороший Дядька вовсе исчез с портрета, так что она осталась наедине с Роуменом и своим новым головокружительным чувством. А Роумен взял и сбежал. Бросил ее. И даже не обернулся.

Она послонялась в замешательстве по комнатам, забрела в кухню. Открыла духовку плиты и, сев на корточки, принялась отковыривать кусочки почерневшей ноги ягненка. Жадно пихала их в рот. Но тревожное упоение, которому и всего-то был час от роду, не проходило. Пока еще нет.

Роумену пришлось обеих выносить на руках. По одной, с остановками, он снес их вниз по лестнице. Мертвую втащил на широкое заднее сиденье; живой помог сесть рядом с собой впереди.

– А та где? Сбежала небось?

– Нет, мэм. Она в доме.

Кристина не разрешила ему ехать в больницу, настояла на том, чтобы он отвез их на Монарх-стрит. Когда приехали, занялся наконец рассвет. Окна подернулись персиковой пеленой; дом вдыхал сырой воздух, становясь мокрым, будто под дождем. Роумен несет Кристину по ступенькам вниз, вносит в кухню. Не успел усадить, вбегает Джуниор, делает круглые глаза, сочувствует:

– Bay, как я рада! Пыталась позвать на помощь, но никого не было, потом подвернулся Роумен, так я его сразу же туда к вам послала. Вы в порядке?

– Жива.

– Наверно, кофе надо сварить, давайте я. А где…?

– Иди-ка давай вон туда и закрой за собой дверь.

Сгорбленная, тяжко опираясь локтем на руку Роумена, другой рукой держась за спинку кресла, она кивает на дверь комнаты Л.

Джуниор бросает взгляд на Роумена. Он смотрит, ожидая увидеть в ней раскаяние. Нет, ничего похожего: она смотрит изумленно, но ни страха, ни вопроса во взгляде нет. Твердо выдержав ее взгляд, Роумен наблюдает, как удивленное выражение уходит – Джуниор что-то обдумывает, потом хмурится, глядя в пол. И что-то в ней на глазах иссыхает.

– Давай же!

По-прежнему глядя в пол, Джуниор поворачивается, скрывается за дверью.

– Запри, – приказывает Роумену Кристина. – Ключ в хлебнице.