Дельфина де Виган «Отрицание ночи» - Дельфина де Виган

Я никогда не задумывалась о том, насколько писательство важно для Люсиль, и уж тем более не представляла себе, чтобы мама хотела публиковаться.Я осознала это, читая страницы, вырванные из тетради 1993 года, на которых Люсиль недвусмысленно изъявляет желание печататься:

Фрагменты автобиографии. Думаю, это банальное название, но наиболее подходящее для моих текстов. Попробую еще разок предложить их издательствам. «Эстетические поиски» тоже предложу. Никак не могу начать работать с вымыслом. Лишь реальность влечет меня по-настоящему.

(…) Манон принесет мне электронную машинку, я перепишу свои тексты, один за другим, а затем расставлю в нужном порядке.

Среди тетрадей я обнаружила письмо с отказом от издательства «Минюи».

Через несколько лет Люсиль написала роман о Небо и, прежде чем отправить его под псевдонимом Люиль Пуарье (то есть под девичьей фамилией) ограниченному числу издателей, дала его прочесть мне. Я надеялась, что текст опубликуют. Подобно остальным рукописям Люсиль, он формируется фрагментами, обрывочными воспоминаниями, отступлениями, которые перемежаются с письмами, стихами, афоризмами. Из всех маминых текстов «Небо» кажется мне наиболее удавшимся. Тогда я не знала, что она впервые подает заявку на публикацию.Люсиль получила столько отказов, что и не счесть.

Когда «Неголодные дни» готовились выйти в печать, я подарила маме рукопись. В субботу вечером мы ждали Люсиль у себя, так как она обещала посидеть с детьми. Мама пришла пьяная, с затуманенным взором. Весь день мама читала мой роман, который показался ей хорошим, но несправедливым. Безустанно она повторяла: несправедливый, несправедливый. Мы с мамой уединились, я попыталась объяснить, что, несмотря на боль, книга дышит любовью – моей любовью к Люсиль. Рыдая, Люсиль возражала: мол, нет, даже в состоянии полного ступора она не была такой!

Я посмотрела маме в глаза: «Нет, была».

Вообще-то она была хуже, гораздо хуже. Но этого я не сказала. В тот вечер мы так и не пошли в гости. Я не хотела оставлять детей с Люсиль. Мама ужинала с нами.

Впоследствии я получила очень интересные отзывы на свою книгу и обрадовалась ее публикации. Спустя годы мама перечитала «Неголодные дни» и признала, что роман – сильный.

Впрочем, Люсиль никогда не приходила на мои выступления перед читателями, даже если мероприятие происходило в двух шагах от ее дома – то ли от стыда, то ли из-за чего-то еще. Другие мои книги мама тоже игнорировала. Она словно боялась, что кто-нибудь узнает в ней мою героиню, мою мать, начнет тыкать пальцем и поносить перед честным народом.

Люсиль относилась к моим книгам так же, как к моей личной жизни – сдержанно и доброжелательно. Без комментариев. Хотя порой одного ее слова мне хватало, чтобы решиться на самый рискованный выбор.

Осуществила ли я мамину мечту? Не знаю.

Когда я напечатала свою первую книгу, я не чувствовала, что воплотила мамину фантазию или довела до конца большое дело. Люсиль никогда не связывала свое творчество с моим, не противопоставляла нас, не сравнивала, даже не признавалась толком в своем стремлении стать писателем. Видимо, для нее, как и для меня, писательство – занятие особенное и очень личное, интимное.

Тексты Люсиль более запутанные, более сложные, более хитросплетенные, чем мои. Я восторгаюсь ее смелостью и поэтичностью.

Иногда мне казалось, что, если бы Люсиль писала, она бы сочинила гораздо больше меня и смогла бы напечататься.

Я вспоминаю поразившее меня интервью с Жераром Гарустом на «Франс Интер». Художник опровергнул тезис о том, что гений должен быть безумцем. В пример он привел Ван Гога, в связи с которым частенько говорят о неразрывности безумия и таланта. По мнению Гаруста, если бы Ван Гог лечился современными медикаментами и не нарушал режим, он оставил бы еще более потрясающее наследие. Значит, психоз – огромная проблема и тормоз не только для простых людей, но и для гениев.

Сегодня рукописи Люсиль, кровоточащие и темные, доступны лишь нам с Манон.

Эти тексты словно призывают меня к порядку и заставляют задуматься о том, правильный ли образ Люсиль я рисую своей нетвердой рукой?

Когда я пишу о возрождении Люсиль, я воплощаю свою детскую мечту, мечту о маме-героине, сильной и справедливой: «Люсиль оставила позади тени и тьму. Люсиль отбросила веревки и кандалы, восстала из недр своего горя, чтобы очиститься от печали и ненависти. Люсиль ухватилась за жизнь, сделала глоток из волшебного источника бытия, энергии и любви к миру». Перечитывая саму себя, я ругаю себя за банальности и стремление к идеализации. Тем не менее моя лирическая героиня – королева тьмы – является одновременно и моей мамой, а значит, и сказочной идеальной мамой – такой, какой мне бы хотелось ее видеть. Ведь я создаю литературу.

Да, Люсиль вырвала себя с кровью из десяти лет анестезии, бесчувствия. Да, Люсиль стала учиться, сдала экзамены, нашла способ выжить. Люсиль стала работать в организации социальной поддержки и выкладываться на службе по полной программе. Это правда, но это лишь один аспект правды. Я знаю, что в глубине души, даже в лучшие времена, Люсиль по-прежнему висела над пропастью, ни на секунду не отрывая от нее глаз. Даже гораздо позднее, когда Люсиль играла роль утешительницы, бабушки, матери, добродетельной женщины.

Даже тогда.

Тексты Люсиль в большей степени, чем мои, передают ее внутренний хаос, безысходность, овраги, болота. Тексты Люсиль отражают сложность, оригинальность, двойственность ее натуры. Тексты Люсиль выражают удовольствие и тайную радость, которую маму получала от себя, от своего тела, от четких контуров, изящных очертаний, от всего прекрасного в мире.В тринадцать лет, запершись в комнате, валяясь на кровати с головокружением, Люсиль выкурила свои первые сигареты. Сегодня у меня создается впечатление, что больше всего на свете мама любила пить, курить и разрушать себя.

После того как первое агентство Жоржа закрылось, он несколько лет работал в сфере образования, исколесил Францию вдоль и поперек. В торговых палатах разных городов Жорж устраивал для студентов лекции по маркетингу и рекламе, публика ему рукоплескала, и Жорж двигался дальше, удовлетворенный и воодушевленный. Выйдя на пенсию и обрадовавшись успеху Тома на чемпионате Handisport, Жорж осмелился создать в нескольких десятках километров от Пьермонта клуб любителей водного спорта для инвалидов. Однако с возрастом Жорж становился все более равнодушным, меланхоличным и постепенно забросил все свои увлечения.

Запись кассет для Виолетты занимала Жоржа в течение нескольких месяцев, затем он стал вести дневник, где писал исключительно о своем возмущении средствами массовой информации и различными учреждениями. Часами Жорж в одиночестве просиживал в кабинете, клевал носом или слушал по старому магнетофону старые песни, которые когда-то так любил.

С годами Жорж утратил интерес к дискуссиям, к речам, к загадкам слов и хитросплетениям фраз. Жорж больше не блистал в обществе, Жорж больше рта не открывал. Обаятельный разрушитель-отец, чудаковатый соблазнитель-дедушка – в последние годы Жорж превратился в обыкновенного старого брюзгу.

Его переполняла горькая печаль.

Жорж фактически прервал связь с родными, за исключением Лианы, чьей мягкости и великодушию завидовал; Тома, в которого вложил столько сил и надежд; и, конечно, Виолетты, которая, в отличие от других детей, всегда относилась к отцу более чем терпимо.

Большинство людей Жорж просто не переносил на дух и терпеть не мог, чтобы кто-то являлся в дом и отвлекал Лиану, всецело принадлежащую только супругу. Когда я приехала сообщить бабушке с дедушкой о скором рождении их первого правнука, Жорж, рассердившись на безмерную радость Лианы, выбежал из кухни с криком: «Что, больше не о чем поговорить, да?!» Рождение моей дочери и сына Жоржа совершенно не интересовало. В какой-то степени можно сказать – дедушка отработал свое, уж детей-то в жизни ему точно хватило.

Отныне Жоржа занимал исключительно «час аперитива». За несколько лет этот час превратился в бесконечность. Раньше вино делало Жоржа веселым и остроумным, теперь – сонным и грубым. Покачиваясь, словно баркас, ко всеобщему облегчению, Жорж отчаливал спать.

Лиана переиграла дедушку на все сто.

Для своих внуков она стала просто идеалом – спортивной, несмотря на возраст, и жизнерадостной, тоже несмотря на возраст. Мы восторгались ею! Ее энергия, вера, остроумие вселяли в нас невероятный оптимизм. Мы заслушивались мягким голосом Лианы, ее смехом, поэтичностью ее языка, ее нежным «вы» в духе графини де Сегюр. Бабушкина лексика («потрясающий», «колоссальный», «восхитительный», «классный») постоянно обновлялась – в зависимости от настроения и от обстоятельств. До семидесяти пяти лет Лиана два раза в неделю вела гимнастику, ее занятия прославились на весь Пьермонт. Помимо этого, Лиана регулярно ходила в церковь и в муниципальную библиотеку.