Дневник 1905-1907 - Михаил Кузмин

30_____

Открытое письмо рукой Сашиной жены, но от его имени: «Ждем вас с нетерпением» и т. д. Всю ночь видел его во сне. Утром зашел ко мне Степан и потом Мирон, я со Степаном поехали в магазин, потом я обедал один в Мариинской гостинице и потом, вечером и ночью, был на Верейской, где играл в карты, и при солнце, освещавшем уже купола Влад<имирской> церкви снизу, вернулся, страшно тоскуя, домой. Скоро я не в состоянии буду терпеть.

1_____

Откуда мне достать денег, чтобы ехать, чтобы видеть Броскина? Я так до ясновидения помню его лицо, не только того, когда я его еще желал, но уже в последнюю минуту в окне вагона с таким знакомым изломом приподнятой брови, будто изгиб лука, зеленоватые афродизийские глаза, как у балующих людей. Когда мы читали с Сережей «Прозрачность»{208}, пришел сам Вяч. Иванов. Он много говорил о романе, много расспрашивал, рассматривал, казался заинтересованным, некоторые его вопросы напоминали «Chaperon rouge»[71]: «Почему вы носите такие смешные очки?», «Вы здоровы?», «Вы читаете „1001 ночь“?» Он очень мил, но его крайняя близорукость делает ему общность с Юрашем. Когда вечером я хотел уходить из запирающегося магазина, вдруг в темноте ползет какой-то толстый человек и здоровается со мной, целуясь. А. И. Аничков. Оказывается, ищет меня и на Васил<ьевском Острове>, и на Верейской. Ехать ко мне отказался за поздним временем, а так поболтали немного. Никак его не ожидал. Завтра он уезжает, а когда же я? В магазине, в темноте, говоря со Степаном о Саше, я неожиданно заплакал.

2_____

Встал безобразно поздно. Пришла мысль, которой отдался всею душою: написать роман из Франц<ии> XVIII века, из среды ремесленников-художников, старый еще быт, традиции, пестрота столкновений, миропостижений, авантюр{209}. Но нужно много подчитать, не столько для сведений, сколько для атмосферичности. Степан меня очень развеселил, рассказывая, как Наталья Афанасьевна вчера расспрашивала у них про мое увлечение Сашей, перестал ли я увлекаться Григорием, что я это делаю «с научною целью» и т. д. После обеда гулял с Сережей в Таврическом саду; там славно, зеленая трава и канавки. Нувель еще не приезжал. Пришел Тамамшев, я в полутемноте наигрывал из «Предосторожности», как явился В<альтер> Ф<едорович>. Он хочет написать музыку к «Предосторожности». Иванов был уже одет, Сомов одевал других, он врожденный костюмер. Пожалуй, всех декоративней был Бердяев в виде Соломона. Я не ожидал того чувства начинания, которое пронеслось в молчании, когда Иванов сказал: «Incipit Hafiz»[72]. И платья, и цветы, и сиденье на полу, и полукруглое окно в глубине, и свечи снизу — все располагало к какой-то свободе слова, жестов, чувств.

Как платье, непривычное имя, «ты» меняют отношения. Городецкого не было, и сначала разливал Сомов, но потом стали все своими средствами доставать вино. И беседа, и все казалось особенным, и к лучшему особенным. Я был крайне польщен, что Л<идия> Дм<итриевна> меня назвала Антиноем. Я крайне наслаждался, но печально, что не будет Schenken и что предполаг<ается> серия дам{210}. По-моему, Schenken могли бы быть несознательные и даже наемные, сними даже ловчее чувствовалось бы, чем, напр<имер>, с тем же Городецким в качестве кравчего. Мои стихи толковались как какая-нибудь canzon’a Cavalcanti. Утро было сероватое, когда мы разошлись. Нувель уговаривал меня не уезжать, бросить это, но он ошибается, думая, что я его в этом послушаюсь. Неужели я всегда верен? Завтра звали Ивановы, а в четверг и в пятницу хотели прийти ко мне. Следующее чтение дневника Сомову и Нувель тоже произойдет у меня. Уеду ли я в пятницу?

3_____

Казакова окончательно вытуривают из магазина. Вчера опять наклеили мушку, которую сорвал Кудряшев. После обеда все смотрел в окно на Неву, где над лесами розовели отразившие закат облака. Напротив, где живет молодая особа со старухой, к которым через день ездит писарь вроде бычка и целуется, играя, с молодой у открытого окна, — что-то неладно. Молодая без прически, в черном платке сидела заплаканная у окна спальни; старуха стояла, казалось, утешая, потом закрыли окно, и старуха одна долго смотрела в окно другой комнаты, дожидаясь и вытирая углами повязанного платка глаза. Писаря нет уже давно. Я очень скучал. Гуляли в Тавр<ическом> саду; какие до отчаяния глупые, тупые, некрасивые лица! я понимаю, что однажды, после такой прогулки, можно повеситься. У Иванова был какой-то невероятный студент со стихами, не понимающий разницы между аллегорией и символом, считающий «декадентов» русскою кличкою, спрашивавший у меня, законным ли браком соединены Мережковские, что он «талантл<ивый> парень», что они, вероятно, богатые люди. Вообще тип. Я был очень в мирном настроении; немногочисленность гостей, большая привычка к ним делало более уютности. Аничков представлял всякий вздор, потом Дымов; Вяч<еслав> Ив<анович> обиделся на Нувель за вчерашнее, и говорят, будто мое стихотворение его огорчило, выставив не совсем ту программу, какую он, и особенно Л<идия> Дм<итриевна>, предполагали{211}. Это будет жаль, если все начнут ссориться раньше начала. Нувель с Сомовым хотели прийти в пятницу. Просили не уезжать. Разбирая, кто похож на какое животное, меня сравнили с серной, довольно неожиданно{212}.

4_____

Был у Чичериных; страшная жара, даже заболела голова. После обеда лег заснуть, и голова прошла. Часов около 8<-ми> пришел Иванов, он долго беседовал со мной и все интервьюировал, иногда я сам не знал, что отвечать на вопросы: «Кому вы любите молиться?», «Ревнивы ли вы?», «Собираетесь ли жениться?». Я не знаю, нужно ли ему читать дневник. За чаем пришла и его жена, и было странно видеть Диотиму, говорящую о квартире и детях. С Ивановым мне было почему-то несколько тяжело и неловко{213}. Но, конечно, они очень милые. С нетерпением жду понедельника. Скучаю о Саше.

5_____

Утром был в магазине, там был Павлов; рассматривая в газете картины борьбы атлетов, он стал восхвалять свое искусство насчет борьбы и, легкий, как мячик, принимая грациозные традиционные жесты, фехтовать, выкликая «touché» и пр. и улыбаясь с выбитым напереди зубом ртом. У Макарова взял материи на понедельник, прикупил к ней газу и фуляру, все розовое. Был Иванов, моя музыка, по-видимому, ему нравится, в восторге от детских песен. Слова «равнодушные объятья» и «обладанье без желанья» нашел очень моими{214}. Небрежность слов и внутренняя грация. Говорил, нельзя ли прийти Сереже. Протоколом недоволен, находит, что выдернутые из контекста фразы звучат карикатурно и что я méchamment[73] пришпиливаю, особенно его. Сейчас после него пришли Сомов и Нувель. Читали дневники; Сомов меня убеждал перевести «Kater Murr»; играли стар<ых> итальянцев, Сомов пел; у него полный, несколько меланхолический голос, и поет он сдержанно и стильно. Отчего он так упорен относительно моей музыки? Если бы он еще вообще отвергал все не старое, но он понимает же и Вагнера и Debussy? Çа me tourmente[74]. Сидели до 3-х часов, мне было очень приятно так сидеть, почти молча, ничего не делая, перекидываясь словами. Мне страшно все равно, так все равно, как давно еще не было. От Саши письмо, чтобы я или приезжал, или прислал твердый ответ. Что же мне ему ответить, теперь мне не только не хочется уезжать, но мне даже не хочется ехать туда. Утро было темноватое и теплое.