Две жизни одна Россия - Николас Данилофф

Руфь сняла трубку и услышала голос женщины, которая, не назвав себя, быстро произнесла по-английски:

— У Вашего друга, Давида Моисеевича, сердечный приступ, состояние серьезное, но видеть его Вам ни в коем случае не следует.

Без дальнейших объяснений женщина прервала разговор. Знакомство с доктором Давидом Моисеевичем Гольдфарбом, известным ученым, началось вскоре после моего прибытия в Москву, в 1981 году. Номер его телефона я получил буквально за несколько минут до отъезда из Вашингтона от его сына Алика. Молодой Гольдфарб эмигрировал в Израиль в 1974 году, а затем приехал в Нью-Йорк, где стал профессором Колумбийского университета.

Его отец, как я вскоре понял, был удивительным человеком. Если бы не еврейское происхождение, он наверняка стал бы лауреатом Ленинской премии за свои открытия в области генетики, среди которых был недорогой способ экранного тестирования десятка детских болезней, так и названный "Методом Гольдфарба". Проницательный в вопросах политики, он во всем был честен и смел. Мы регулярно встречались, обсуждали насущные вопросы и чем больше беседовали, тем больше я начинал ценить его умение проникнуть взглядом в самую глубь системы, которую он неплохо узнал за свои шестьдесят лет. Руфь называла его "мой старый мудрец".

Он родился в 1921 году в семье еврейского учителя в Житомире, в том самом украинском городе, где за много лет до того был арестован Александр Фролов. Семье удалось пережить послереволюционные погромы, а затем она подалась в Москву, тем самым избежав голода 1921–1922 годов. Единственной школой-интернатом, куда глава семьи мог определить своего сына в те годы, была частная балетная студия Айседоры Дункан, знаменитой американской танцовщицы, чей брак с поэтом Сергеем Есениным закончился, как известно, его самоубийством в 1925 году. Впоследствии Давид перешел в государственную школу, которую блестяще окончил в 1936 году, чтобы затем учиться дальше. Первый год его пребывания в Московском университете совпал с началом великого террора, который не мог не задеть и учебные заведения. Юноша хотел изучать историю, но по совету одного профессора стал заниматься медициной, которая, как известно, несколько дальше отстоит от политики. Давид Моисеевич вспомнил и привел мне слова того профессора истории: "Вы, вчерашние дети, выбрали для себя торную тропу. Вы должны будете постоянно помнить, что можно и чего нельзя говорить. Должны будете отдавать себе отчет, что сегодняшние ваши понятия могут завтра стать совершенно противоположными…"

Эта двойственность — о чем можно сказать, и что нужно говорить — стала самой насущной и мучительной проблемой советской жизни.

Давид Моисеевич еще не окончил всех пяти курсов медицинского факультета, когда нацисты совершили свое внезапное нападение на Советский Союз в июне 1941 года. Тем же летом он был мобилизован и отправлен в район Сталинграда. То что он без пяти минут врач, не спасло его от тяжелого ранения. Не прошло и года, как он вернулся в Москву заканчивать учение. Но без левой ноги.

К тому времени, когда мы с ним познакомились, Давид Моисеевич давно уже стал помехой для своего начальства, потому что в течение семи лет безуспешно пытался уехать из страны, чтобы воссоединиться со своим сыном в Израиле. Ему отказывали в выезде под предлогом того, что ему ведомы какие-то государственные тайны, что сам он категорически отрицал. "Перетягивание каната" происходило где-то за закрытыми дверьми между двумя ведомствами: Академией наук и КГБ. Госбезопасность хотела удерживать все секреты, связанные с генетикой, думая об их военном значении. В Академии же прекрасно знали, насколько советская генетическая наука отстала от западной, и, пытаясь проводить более открытую политику, не хотели портить связей с европейскими учеными из-за всей этой истории. На таком фоне Гольдфарб-сын, человек с развитым политическим мышлением, вступил в прямую борьбу за отца, побудив западных ученых, в том числе тринадцать лауреатов Нобелевской премии, обратиться с письмами в его защиту.

К июню 1984 года наступил своего рода кульминационный момент, потому что Академия наук собирались провести ежегодную встречу Федерации европейских биологических обществ, и ее организаторов никак не устраивал бойкот, которому могли бы их подвергнуть из-за дела Гольдфарба. В конце концов, президент Академии обратился в самые высокие инстанции — КГБ отступило, и семье Гольдфарбов было разрешено эмигрировать.

Конечно, началась предотъездная суета. Продавались различные вещи, в том числе инвалидный автомобиль Давида Моисеевича. Восьмого апреля я отправился повидать моего друга, как полагал, в последний раз. Я был рад, что он наконец воссоединится со своим сыном, но знал, что мне будет не хватать моего милого "наставника". Прощание с ним было для меня нелегким, я не представлял, когда и где мы увидимся снова. Он подарил мне редкостную книгу о Гражданской войне в России и портфель, в котором я мог бы ее унести: в Советском Союзе, насколько я понял, не принято носить предметы просто в руках…

И вот теперь раздался этот странный звонок 12 апреля. А четырнадцатого после двухсуточного напряженного ожидания я узнал ошеломляющую новость от зятя старого Гольдфабра: КГБ обвинило Давида Моисеевича в тайной передаче с моей помощью биологических секретных материалов, штаммов, и потому он попросил свою знакомую предупредить меня, чтобы я держался от него подальше. Я был напуган. Едва ли я знал, что представляют из себя эти самые штаммы, мы никогда не говорили с Давидом Моисеевичем на подобные темы. Но зато я знал точно, что всякая передача таких материалов и вывоз их за границу могли считаться серьезнейшим преступлением, за которое нам обоим грозила решетка.

Оказалось, что через два дня после нашей последней встречи Давид Моисеевич был вызван в бело-голубое здание КГБ Москвы на улице Дзержинского. Там полковник Виктор Гусев предъявил ему тайно сделанные фотоснимки, на которых фигурировал я, входящий в его дом с пустыми руками и выходивший потом с портфелем. Гусев сообщил Давиду Моисеевичу о предъявляемых ему в этой связи обвинениях и о том, что выездная виза ликвидируется.

Затевая дело против Гольдфарба, КГБ рассчитывал сразу убить двух зайцев. Если дело доведут до суда, КГБ тем самым докажет всем, кому нужно, включая Академию наук, какой опасной фигурой, готовой на предательство родины, является на самом деле этот еврей-ученый. Одновременно советские люди опять получат предупреждение, что им следует держаться подальше от всяких западных корреспондентов. Если же дело не дойдет до открытого суда, информация, добытая на иностранного корреспондента, все равно ляжет в его досье до следующего удобного случая.

— …Я немолодой одноногий еврей, — говорил Давид Моисеевич полковнику Гусеву, — и нет смысла меня запугивать. Поеду я