Женщины, которые любили Есенина - Борис Грибанов

Нью-йоркские журналисты в своих репортажах уделили основное внимание одежде Дункан и Есенина. Газеты сообщали, что Айседора Дункан одета весьма ярко. Она появилась перед представителями прессы «в полуварварском костюме русской танцовщицы, включая раскрашенные сапожки из мягкой желтой кожи, и с яркими рыжими волосами».

Вот и другой репортаж: «Мадам Дункан спустилась с борта лайнера в белой мягкой фетровой шляпе, из-под которой на плечи падала волна рыжих волос. Обута она в сапоги до колен из мягкой красной кожи, отделанной зеленой эмалью. На ней был жакет и юбка синей шерсти с индейской бахромой». Еще одна газета сообщала своим читателям, а главное — читательницам, что «на мисс Дункан была белая круглая фетровая шляпа с узкой черной лентой, бордового цвета шелковое платье и сапожки из красной кожи».

По возвращении в Москву Есенин хвастался друзьям и собутыльникам, что, когда они спустились по трапу, их встречала целая толпа репортеров и фотографов. Более 20 газет, утверждал он, немедленно опубликовали обширные репортажи и фотографии. «В этих материалах, — отмечал Есенин, — мало говорилось об Айседоре Дункан и о том, что я поэт, а больше всего внимания было уделено моим высоким ботинкам и тому, что я атлетически сложен и что я безусловно мог бы стать лучшим спортсменом Америки».

Действительно, газета «Нью-Йорк уорлд», к примеру, писала: «Вошел муж мадам Дункан. Он говорит по-французски, выглядит мальчишкой, который был бы отличным полузащитником в любой футбольной команде, ростом он около 5 футов 10 дюймов, русые, хорошо подстриженные волосы, широкие плечи, узкие бедра и ноги, которые могут пробежать сотню ярдов за десять секунд».

Газетные репортажи, несмотря на всю их банальность, позволяют судить — хотя бы поверхностно — о физическом и душевном состоянии Есенина, когда они с Айседорой высадились на американской земле. Все газетчики отмечали, что он спокоен, независим, ироничен и очень привязан к своей жене. Есенин показался нью-йоркским репортерам молодым и веселым, не было и намека на то, что он пьет или плохо себя чувствует.

А вот следующие четыре месяца повлекли за собой разительные перемены в психике Есенина. Если с июня по начало декабря он держал себя в руках, то после этого «свадебное путешествие Есенина и Дункан, — как писал Ходасевич, — обернулось хулиганским турне по Америке, гнусной одиссеей, полной злоключений и провалов».

Мари Дести вспоминала: «Во время поездки Изадоры по Америке душевное расстройство Есенина начало проявляться в полную силу. Он обнаружил, что Америка встретила его не так, как он ожидал, и он винил в этом Изадору, оскорбляя ее и ее страну по каждому поводу. Газеты сообщали о множестве скандалов, иногда сгущая краски, но в них было достаточно правды, чтобы сделать жизнь почти невыносимой».

Для такого полного неприятия Америки Есениным было несколько причин. Он совершенно не знал английского языка и по свойственной ему подозрительности постоянно воображал, что все вокруг смеются над ним. Айседора впоследствии вспоминала: «И это накладывалось на его гордость! С его-то нездоровым тщеславием! Он немедленно становился яростным, как демон».

Есенин взял себе за привычку неожиданно исчезать с приемов, а когда они с Айседорой оставались вдвоем, он хватал ее за горло и кричал: «Правду! Правду! Говори мне всю правду! Что эти американские подонки говорили обо мне? " Дункан, задыхаясь, объясняла ему, что о нем говорили только хорошее, однако он не верил ей. «Это было так ужасно! — сокрушалась Дункан. — Такое несчастье!»

Есенину мнилось, что окружающие воспринимают его как экзотическую редкость и как проходимца, который женился на Айседоре ради ее славы и ее денег.

Намерение Есенина покорить Америку своими стихами натолкнулось на непреодолимый языковой барьер, и разочарование его было колоссальным.

Воздушный танец Дункан являлся интернациональным языком, стихи же Есенина писались на не понятном никому русском языке. Его надежда завоевать всемирную славу рухнула. Вот это и было его Ватерлоо.

Америка его отвергла, и Есенин обратил свое раздражение в другом направлении. Он стал остро ревновать к славе Айседоры и уверился (или притворялся, что уверился) в том, что Америка вообще не воспринимает искусство.

Довольно точно охарактеризовал создавшуюся ситуацию Анатолий Мариенгоф:

«Есенин был невероятно гордым и тщеславным, он считал себя первым поэтом России. Но у него не было европейского имени. А у Изадоры Дункан оно было. Во время их поездки по Европе и Америке он уверился в том, что его воспринимают как «молодого мужа знаменитой Дункан». Надо сказать, что никчемные журналисты, особенно за океаном, не слишком щадили его чувства. А тут еще нездоровая подозрительность Есенина! Он прочитывал эти слова «молодой муж» в каждом взгляде и слышал в каждом слове. А слова эти звучали на английском, французском, немецком языках — подозрительные, таинственные, враждебные. Он не знал ни одного языка. И их поездка превратилась для него в долгое мученье, пытку, оскорбление. Он сломался. Это многое объясняет».

Мариенгофу вторил американский менеджер Айседоры Дункан Сол Юрок:

«В Москве, вообще повсюду в России, он выступал как великий Есенин, новый Пушкин. Даже сама Изадора преклонялась перед его бессмертным даром. Однако в Берлине, в Париже, повсюду в Америке — кто когда–нибудь слышал о Есенине? Везде звучало только Изадора, Изадора, одна Изадора… И этому самовлюбленному человеку, испорченному обожанием русских, за границей не хватало обожания, и ему это было тем более горько, что по мере того, как они уезжали все дальше от Москвы, слава Дункан возрастала. Он страшно завидовал Изадоре, его ревность доходила до того, что он вообще отрицал ее искусство».

По-видимому, не добившись славы стихотворной, Есенин решил привлечь к себе внимание Америки испытанным способом — шумными скандалами.

В отличие от громких эскапад имажинистов в Москве, скандалы, которые Есенин устраивал в Америке, были более отчаянными, более безнадежными. В Москве он мог вызывать возмущение публики, но потом эти же люди слушали, как он читал свои стихи, и восхищались.

В Америке он оказался как бы в безвоздушном пространстве, его скандалы становились самоцелью, теряли всякий смысл.

Уже после своего возвращения в Россию Есенин говорил своему другу Льву Повицкому: «Да, я устраивал скандалы. Мне это было необходимо. Мне это было нужно, чтобы создать себе известность и чтобы они меня запомнили. Ты думаешь, я читал им свои стихи? Читать стихи американцам? В их глазах я стал бы просто посмешищем. А вот когда я сдергивал со стола скатерть со всеми блюдами и тарелками на пол или свистел в театре, или мешал уличному движению — это они могли понять. Если я так поступаю, значит, я миллионер. Отсюда уважение, слава — все для меня! Теперь они помнят меня больше, чем Дункан».